Мы-Погодаевские

Зуваир все еще спал, держась правой рукой за рукоятку ножа в ножнах. Я улыбнулся и пошел на берег, держа двустволку наготове, если на воде окажутся утки. Их не было. Тогда я вдруг заделался Шерлоком Холмсом и стал выискивать следы и признаки присутствия ночного гостя. Однако возле поваленной сосенки на довольно густой и колючей чаще не осталось ни шерстинки, на песке по склону, где ночью «вытворяла фокусы» «фара», тоже не удалось обнаружить ни малейших признаков присутствия зверя.

Сам Шерлок Холмс пришел бы в полнейшее неудоумение, ая, так как в школе не преподавали «дедуктивные методы», находился в том состоянии, когда на все машут рукой, вернулся, разбудил сладко улыбающегося во сне Зуваира и стал разводить костерчик, чтобы вскипятить утренний чай, потому что кофе мы не захватили, а если честно, просто-напросто не были к нему приучены, считая кофе забавой бездельников и господ-иностранцев.

Плотная облачность незаметно не то уплывала на восток, не то растворилась в бесконечности небес, уступая место дневному светилу, ало поднимающемуся над заречным темно-хвойным хребтом, не тронутым ни пожарами, ни безжалостным топором.

Поднялся к родничку, набрал воды, попутно проверил, нет ли у него медвежьих следов на песке (вдруг пить приходил?), но ничего не обнаружил и окончательно махнул на все рукой: надо было думать о ягодах…

Либо сторож нас обманул, либо дал старые сведения, но ягод в таком количестве, в каком ожидали, мы не нашли, с трудом набрали по ведру (илимская мера, на глазок, конечно!) и отправились часов в пять обратно, так и этак гадая о «фаре».

Ребята перевезли нас через водное пространство. Мы прошли в гараж. Там дежурил другой сторож. «Запорожец» преданно поджидал хозяина.

— Нашли кого слушать, — сплюнул сторож. — Это же трикалка, он вам наговорит, только слушайте! Надо было идти к триангуляционной вышке, этот ближе в два раза, и там брусника всегда имелась… Угнал он вас к черту на кулички…

— Кстати, — спросил я, — вы не видели, как светятся глаза медведя ночью?

— Нет, — ответил сторож, — ночью я стараюсь спать.

— Ну, может, слышали от кого?

— И не слышал. А зачем это тебе?

Я поведал ему о нашем ночном видении. Он выслушал и заявил, что это,

— А кто повалил деревцо?

— Да, — почесал затылок сторож, задача с двумя иксами. Мы уехали в Железногорск. Я спрашивал встречных поперечных о странном явлении, но никто ничего вразумительного мне ответить не мог.

Двести шагов

Их, шагов может быть, было и больше… Не в этом дело. Она шла рядом и почти прижималась к его плечу. Он, Анатолий Ильич, ягодник сегодня, а вообще-то пенсионер приятной наружности, среднего роста, покладистый и добродушный, вызывал симпатии окружающих, знающих его, молодых и старых. Каждый чуял в нем душевного человека.

…И вот идет она слева от него, девчушка, юное существо, от которого исходило что-то возвышенное, чистое, не тронутое еще никакими жизненными потрясениями и ни чем другим, что накладывает на человека нежелательные отпечатки. Он не думал о том, что думает она, так легко шагая с ним бок о бок. Ему не хотелось ни о чем думать, охваченному странным, давно не испытываемых чувством противоречивости желаний и решений разума, приземляющих его. Ему хотелось, чтобы эта неспешная ходьба (а что делать, если ноги сами не хотят идти быстрее?) никогда не кончилась, чтобы приподнятость, сменяющаяся опустошенностью, повторялась и повторялась, мучая его смутной похотью, тут же изгоняемый трезвостью рассудительности: все-таки он годится ей в дедушки, а это что-нибудь да значит.

Сосновый бор сиял торжеством солнечного дня конца августа.

Великолепные вековые деревья стояли редко и словно наслаждались ласковым теплом и обильным светом послеобеденного времени. Между деревьев росли ольховые кусты, разнообразя и без того дивный пейзаж. Серо-белый мох с вкраплениями брусничных ростков мягко вминался под ногами, и над головою висело бездонное голубое небо с барашками белых невесомых облачков.

— Как тебя звать? — догадался наконец-то спросить Анатолий.

Ильич, досадуя, что не знает, о чем говорить с девушкой.

— Оксана, — ответила она слабым голосом, в котором еще чувствовался непрошедший окончательно страх и подавленность.

Анатолий Ильич, бывший бухгалтер (как ни удивительно) остро чувствовал красоту не только природы. Находясь с молодых лет за бухгалтерским столом, он имея крестьянскую, по наследству, закваску, в свободное время стремился на реку порыбачить, в поле — заготовить на зиму картошку, овощи; в лес — набрать грибов, ягод, и все время уголком глаза наблюдал за окружающими пейзажами, стараясь вырвать из общего что-то частное, отдельное, как бы это делал художник, выбирающий сюжет для этюда или картины.