Мы-Погодаевские

Он оглянулся: жена и сватья скрылись за деревьями. Слева и справа высились красавицы-сосны, между ними таинственно зеленели ольховые кусты и расстилался серо-белый мох, притягивающий к себе взгляды Анатолия Ильича. Он понимал, почему мох интересовал его, но не мог понять, как бы он мог поступить, чтобы девушка легла на этот мох, хотя ему показалось, что она, напуганная, беззащитная, отчаявшаяся, могла бы согласиться: жизнь-то дороже! Конечно, чувствовать это она не могла лишь интуитивно, не очень осознавая, что делает, поглощенная одним желанием уцелеть, спастись, вернуться!

А он, Анатолий Ильич, выступал сейчас в роли ее спасителя.

«Ведь она мне во внучки годится, — всплывал некстати предостерегающий фактор, и он опускался «с небес на землю», становился обычным ягодником, стыдясь пошленькой похоти, так невежливо появляющейся и так же исчезающей, когда он вспоминал, кто он.

И тут же ругал себя за врожденную робость, которая мешала ему во многих случаях, так называемых возможностей проявить себя в роли Дон Жуана с бухгалтерской душой. Вспомнил, как в далеком-далеком детстве ездил он за травой в придеревенские луга. С ним напросилась Зинка, ровесница, которая ему нравилась.

Поехали обратно. На свеженакошенной траве лежала Зинка и словно говорила: «Вот я, бери меня, делай со мной, что хочешь».

Конь шагал степенно, устало. Подросток не погонял его, хотя дома ждал ужин.

Но в телеге лежала Зинка. Она смущенно молчала. Он изредка косил глазами в ее сторону, молчал и краснел при мысли, что понимает настроение ровесницы. Только это было запретом, тайным, стыдным, хотя и желанным…

Так и доехали до деревни. Зинка спрыгнула с телеги, облегченно вздохнула и убежала домой. Он тоже почувствовал освобожденность, непонятную грусть и непривычную пустоту…

Вот и сейчас, шагай с этой славной девчушкой, Анатолий Ильич чувствовал такую же скованность, как в далеком детстве, и ему становилось стыдно, что в его возрасте испытывать робость, по меньшей мере, дико и несуразно.

А она прижималась к его плечу. Почти прижималась. А, может, ему это только казалось? Или хотелось, чтобы она прижималась.

Ему захотелось потрогать ее рукой, прикоснуться к ее плечу, нет, плечику! Но не посмел. А почему? Господь знает…Наверное, потому что робок. И это в шестьдесят лет!

А она касалась его плеча.

Он все-таки протянул руку и взял ее за кончики тонких пальцев, гибких и мягких, словно в них не было косточек. Она не отняла их, и Анатолий Ильич почувствовал, как переливается из ее пальцев в его руку что-то теплое, неживое, трепетное. Он тут же очухался и заговорил наставительно, по отечески:

— Сейчас выведу тебя на дорогу, покажу и объясню, как дойти до поселка. может, тебя догонит какая-нибудь машина, но к одиноким водителям не садись: опасно! Садись, если есть пассажиры. Она будто не слышала его или не слушала, все так же размеренно шагая рядом, легкая, воздушная, неземная…

Вот и поваленные деревья с рыжей хвоей, вот и опушка. Вышли в разливанное солнце, словно из комнаты на улицу. Вот и дорога с почти белым песком, и «жигуленок», дремлющий под теплыми лучами.

Анатолий Ильич стал терпеливо объяснять девушке, как пройти к поселку. послышался шум мотоцикла, к ним подкатил молодой, лет тридцати, мотоциклист, оглядел их изучающее. Люлька и сиденье были пусты. «Не садись!» — хотел сказать Анатолий Ильич, но девушка ловко оказалась в коляске, и мотоциклист покатил к поселку, а ягодник долго смотрел им вслед и жалел, что не расспросил мотоциклиста, кто такой да откуда… Что он за человек?

Прощай, Оксана! Прощай, сердынько!

Огненный змей и бабушка

Давно дело было, в 1937 году. Напротив села Нижнеилимска, через реку приютилась наша деревня Погодаева, в которой мы жили — бабушка Аксинья, ее сын Иннокентий, я, восьмилетний ученик начальной школы, и шестилетний братик, лобастый заскребыш, смелый и громкоголосый.

Бабушка, костлявая, высокая, с бельмом на левом глазу, свято верила в Бога, каждое утром молилась в угол, где висела икона, изображающая Георгия Победоносца, поражающего тонким копьем Змея Горыныча: она становилась на колени, сгибалась в пояснице, часто-часто касалась лбом половиц.

Жила она в комнатке, где стояла деревянная кровать, застеленная пестрядиной, имелась лавка, а недалеко спали в своей кровати мы — я и братик, наблюдая с усмешкой за «физзарядкой» старушки. В конце концов нас стало это веселить.

— Бабушка, а ты лоб не расшибешь? — спросил я, пугаясь собственного нахальства. И братик поддержал:

— Бауска, пожалей лоб-то! Ага-а, ага-а…

— Цыть, вы! — сердито заявила бабушка. — Вот Бог-то вас накажет, вот он вас…

— Нету, бабушка, Бога, — не сдавался я, и братик тоже:

— Нету никакого Бога!

— Кто вам сказал, что нету?

— Учительница в школе.

— Ваша учительница — анчихрист! Бог ее накажет…

— Как же он ее накажет, если его нету?

— Есть Бог, есть, настаивала бабушка.

— Нету, нету! — в один голос уверяли мы.

— Вот прилетит Огненный змей — он вам задаст!

— Нету никакого змея: выдумка это…