'Мы пойдем впереди с красными флагами'...

Слово «товарищъ» звучало ласковымъ призывомъ и непонятною сердечною тревогою наполняло солдата. Не «братцы», не «молодцы», не «ребята», а товарищи, и казалось, что-то особенное творится, размягчается душа, и тло становится способнымъ на подвиги.

Не хотлось заниматься. Тянуло на улицу, на разговоры, слушать, что говорятъ, говорить самому, передавать чужiя хорошiя слова… «Мы сами!»

«Самъ народъ, черезъ своихъ избранниковъ долженъ править», «министерство, отвтственное передъ народомъ».

Въ ротахъ разбивались на партiи и боязливо молчали на тревожный вопросъ приходящихъ людей — «что же, товарищи, съ нами или противъ насъ?»

А дома, недовольный, бубнилъ генералъ. Онъ слушалъ восторженные разсказы Вовика, смотрлъ на его оживленное лицо, полное вры въ сознательность мысли, и говорилъ ворча:

— А самоокапыванiю вы учите?

— Но, папа… Гд же? Вдь мы занимаемся на Морской и Благовщенской, на площади Марiинскаго театра не окопаешься…

— Гм!.. гм!.. Многiе тамъ окопались и основательно окопались… Ну, а можетъ твоя рота или тамъ твой батальонъ делать перебжки версты на четыре и не терять направленiя и выравнивать цпи?..

— Но, папа… Мы не пробовали…

— Гм!.. гм!.. Да, вотъ мн вспоминается, — и старикъ испытующими глазами смотритъ въ лицо своему сыну. — Въ турецкую войну это было… Да… ну замялся одинъ батальонъ. Колонной шелъ, подъ огонь попалъ, ну гранаты тамъ стали рваться, шрапнель… Да… А Скобелевъ увидалъ… «батальонъ, стой! На плечо! Шай на краулъ!» И пошелъ прiемы длать подъ огнемъ, да поправляетъ, кто не такъ сдлаетъ, кричитъ… А потомъ и повелъ… Такъ пошли, будто и огня турецкаго нтъ…

Вовикъ молчитъ… Да, пожалуй, его рота не сдлаетъ этихъ прiемов подъ огнемъ.

— Вотъ, погоны сняли… Чести никому не отдаютъ, что же, хорошо это?

— Но, папа… Отданiе чести — это пережитокъ крпостного права. Это остатокъ того времени, когда офицеръ былъ бариномъ, а солдатъ слугою. Теперь вс равны, вс товарищи!

— То-то! Товарищи! А въ противогазахъ вы ходите, бгаете? Ручныя гранаты бросать практикуетесь?

— Милый мой папа, неисправимый ты фронтовикъ, Николаевскiй служака — вдь у насъ не только противогазовъ нтъ, у насъ нтъ ни лопатъ, ни поля, гд учиться, ружей не на всхъ хватаетъ…

— Нехорошо, Вовикъ… Нехорошо! Какъ же вы пойдёте въ атаку? Какъ же пройдете вы сквозь стну заградительнаго огня?

— Но, папа! Если нужно, мы пойдемъ впереди съ красными флагами!

III

Съ красными знаменами, съ большими плакатами съ надписями: «земля и воля», «война до побднаго конца», «война за свободу народовъ» они пошли на войну.

Гремла впереди марсельеза, и народъ густою толпою съ криками «ура» провожалъ ихъ.

«Товарищи, не забывайте насъ», — колыхался большой красный плакат надъ срою толпою солдатъ.

— Не сумлвайтесь, товарищи, не забудемъ!.. Заключайте, товарищи, скорича миръ, да и шабашъ, повоевали и довольно… — кричали изъ толпы.

Въ рядахъ маршевой роты шелъ смутный гомонъ, курились огоньками папиросы, летла шелуха подсолнуховъ, и въ этой толп солдатъ, такъ же одтый, какъ и они, шелъ Вовикъ. Онъ старался отыскать въ толп свою мать, Нелли и Долли, стараго генерала, еще и еще разъ обмняться съ ними взглядами, полными любви и ласки, и за толпою не находиъ ихъ.

А они шли рядомъ. Двочки впереди, а за ними генералъ съ женой, и они искали въ солдатской толп милое лицо своего обожаемаго сына.

Какой-то извозчикъ, стоя на козлахъ своей пролетки, посмотрлъ на генерала, потомъ на солдатъ, окруженныхъ толпою, и, захлебываясь отъ восторга, воскликнулъ:

— Вотъ этимъ во фронтъ становиться, а не генераламъ, чортъ ихъ дери совсмъ! Ахъ, ну и молодцы! Ей-Богу, правда! Эти побдятъ! Ну и молодцы! Ахъ, чортъ его возьми совсмъ, на гармоник какъ жаритъ. Ну, право слово, народъ! Настоящiе ерои!.. И офицера съ собою въ ряды поставили. Иди, молъ! Небойсь! Назвался груздемъ, ползай въ кузовъ… А офицеръ моло-оденькiй…

И шумнымъ потокомъ мимо остановившихся трамваевъ шла по Загородному проспекту эта толпа, и изъ трамваевъ имъ махали платками и кричали «ура»!..

IV

— Они не хотятъ учиться, — тихо, почти шопотомъ, сообщилъ Вовикъ своему товарищу Гагарину.

— Да, и у меня рота не вышла.

— Говорятъ, не зачмъ учиться. Вчера бгать заставилъ. Пришелъ комитетъ, сказалъ, что рота считаетъ это издвательствомъ надъ ними. Воевать будутъ, а учиться не станутъ.

— У меня, Вовикъ, хуже. Мн прямо говорятъ, война кончена, и учиться не для чего. «Какъ же, говорю имъ, война кончена, кто вамъ это сказалъ? «- «Немецкiе солдаты, говорятъ, намъ такъ сказали. Мы къ ним ходили, они и сказываютъ: вы положите ружья, и мы положимъ, вотъ тогда миръ и будетъ».

— Ужасъ!..

Это слово они произнесли впервые. Въ темной землянк, затерявшейся среди лабиринтовъ окоповъ, они первый разъ сознали свою великую отвтственность передъ Россiей и передъ армiей.

Они говорили шопотомъ. Они знали, что за ними въ сто паръ глазъ слдятъ ихъ люди, подслушиваютъ, что они говорятъ. Они знали, что имъ не довряютъ, что съ чьихь-то нелпыхъ словъ ихъ подозрваютъ въ контръ-революцiи!

— За что? За что?