Мы проиграли!

Я учился в одиннадцатом классе, когда Аннушка написала мне в письме, что Ленка беременна от какого-то дегенерата с другого края Куеды. Я даже не знаю, кто он и как выглядит. Сложно представить себе ее ребенка. Он, должно быть, уже вовсю ходит в школу. Интересно – мальчик? Девочка? Умен ли? Что с ним будет дальше?

После Уфы (там сошла носатая женщина и унесла свои ноги) начало темнеть. Автобус пронесся над коричневой, теплой, мхом деревьев согреваемой с обоих берегов Агиделью. Над низким ландшафтом разлегся сетчатый, похожий на плотную паутину, туман, солнце растворилось в дымке без следа. Башкирия пошла по земле, замаскировалась в сумерках и мелком кустарнике. Мы подъезжали к основанию пермской земли. Восемь часов в пути. И еще почти столько же впереди – дьявольский график.

Ленку я не видел несколько лет, не видел и в тот день, когда приезжал хоронить отца. После я в Куеду не наведывался – жизнь моя выделывала такие кульбиты, что ни о какой деревне не могло идти речи. Аннушка переехала в Пермь, устроилась на работу в туристическую фирму. Мы продолжали дружить, хотя такой искренней влюбленности друг в друга, как когда-то в Куеде, уже не было. Да и сама Куеда в моих последних воспоминаниях из того детского океана жизни – копошащейся, ползущей, растущей и разрастающейся – превратилась в пыльное, маленькое (даже мелкое) место, и всюду там – упадок. Детский двор снесли, пляжи на речке поросли травой; как вообще туда смог вернуться отец? Разве что – умирать. В конце концов, и это понятно…

Рюкзак вылетел из-под моей головы, неловко склоненной в неплотную дрему, и повалился на пол; автобус силился остановиться – резко, непредвиденно. Такое торможение давалось ему трудно. Я вскочил, разлепил глаза, подбежал к водителю и увидал сквозь широкое лобовое стекло жеребенка, неловко перебирающего копытами, пытающегося увернуться от несущегося на него огромного металлического сарая; жеребенка, оглядывающегося судорожно, испуганно, глупо – ну как его только угораздило! Автобус ухнул, послышался резкий, короткий, неприятный треск – лопнула пластмасса на бампере; я полетел на сидения и еле удержался на ногах – краем глаза видел, как молодого этого коника, словно ураганом, отнесло куда-то в бок, он вывалился из лучей дальнего света, исчез. Водитель заглушил мотор, вырубил хрипевший телевизор. В ушах зазвенела тишина, в которую через открытые окна еще не успели вползти звуки леса.

– Что, блядь, за невезение! – воскликнул шофер и с досадой саданул по рулю. Водитель быстро пришел в себя и нажал на кнопку, распахивающую дверь. Сквозняком в автобус ворвалась прохладная сырость.

– Человека сбил, да? – прохрипел очнувшийся узбек. Никто не ответил ему.

Мы выбежали на дорогу. Автобус, словно бы сквозь слезы моргая аварийными сигналами, разглядывал свои выбитые зубы – мелкие куски пластмассы, разбросанные по неровному асфальту. Слева кто-то застонал, мне почудилось – человек. Метрах в семи от нас на обочине лежал жеребенок, точнее – груда костей, обтянутых кожей; в рассеянном свете, с трудом доносившемся от фар, он казался кучей мусора, и только голова его на непомерно длинной шее слегка шевелилась. Именно она и стонала – его голова, отдельно от тела, исковерканного, изломанного, сваленного в черную лужу крови.

– Мать твою! – водитель, чертыхаясь, полез обратно в автобус за фонарем. – Что за невезение? Что за улыбки судьбы?

– Жеребец! – узбек, кажется, восхищенно смотрел на умирающего – зверя? Лошадь? Ребенка. Узбек напялил свитер и уже по-хозяйски осматривал тело.

Водитель, наконец, нашарил где-то в недрах бардачка фонарь и опять спрыгнул на землю. Первым делом он бросился рассматривать повреждения на своем автобусе.

– Да цел твой автобус. Вон о живой душе побеспокойся лучше, – сказал я ему.

– Жеребенок чужой. А за автобус, блядь, я своей шеей отвечаю.

– Слушай, надо резать его, – как бы сам себе сообщил узбек. Он почесал себя по животу. – Все равно помрет.

– Ехать надо дальше, – ответил шофер.

Жеребенок застонал, я вновь удивился – у него был голос юноши. Подошел поближе. Маленький конь, темно-коричневый. Совсем я в них не разбираюсь. Судя по росту – очень молодой. Круглые, похожие на огромные пуговицы, глаза. Длиннющие ресницы, подернутые слезами. Узбек был прав – и от этой правоты заломило в правом боку – он умирает. Пахло теплой плотью – вспоротым, вывернутым наизнанку телом.

Я сделал несколько шагов вперед, пытаясь выйти из света в темноту. Несколько шагов не спасли, пришлось идти дальше и дальше, разрывая плен автобусных фар. Только за поворотом я перестал различать дорогу. Склонился к обочине. Горячий шар взорвался в груди – меня вырвало: пряниками, сосисками; чай, смешавшийся с желудочным соком, сквозь оскомину рта через губы потек тугой струйкой на землю. Жуткий лес закачался, заходил ходуном.

– Нож дай, – услышал я из космической дали голос узбека.

Темнота навалилась со всех сторон, мерцала, рябила. Мне уже стало легче. Возможно, сосиски действительно были лишними. И этот жеребенок. Черт, как он стонал…