Мы проиграли!

И только летние месяцы, которые я коротал в Куеде, не обращающей внимания на взбесившийся мир, блаженно обрекшей себя на консервацию, и, как оказалось, медленную смерть, эти месяцы оставались анклавами подлинно детского, неотчуждаемого и, как видится теперь, самого лучшего моего багажа из того, что бережливая и сильная память сумела вытащить из прошлого. Поначалу я сопротивлялся своим отъездам к родителям отца, в ненавистную деревню, обожающую семейные походы за грибами и ягодами, колхозными, коллективными методами высаживающую, пропалывающую, пожинающую свой огород – храм неистребимых аграрных плодородных культов. С каждым годом, однако, я обнаруживал в своей голове неиссякаемый источник идей, помогающих легально избегать садово-огородных работ и обеспечивающих наилучшие условия для изучения детской отцовской библиотеки в тишине и покое дедовской квартиры. Я отчаянно противился тому, что не любил – сбору колорадских жуков, прополке, сушке лука и прочему. Непослушание мое иногда находило понимание у взрослых, а иногда, напротив, вызывало в трудолюбивой бабке гнев. Поэтому когда меня, как и остальных моих малолетних двоюродных родичей, приговорили к выкапыванию картошки, я ловко взял на себя неприятное для взрослых, но такое сладостное для детей обязательство бороться с прыгающими по всему участку, наглыми, жирными, буро-желтыми жабами, которых я бережно брал на руки и относил за ограду. Дядька мой, в то же время, недоволен был моей работой не столько потому, что я выполнял ее недобросовестно, сколько потому, что он обнаружил помимо жаб иных неприятных вредителей – кротов. В один прекрасный момент уборочных работ он вдруг крякнул, замахнулся вилами и ударил со всей мочи в землю – я вижу эту картину очень явственно – а потом победно вскинул вилы, на которых висела тушка крота. Помню, как лоснилась его великолепная черная шубка, и как чудовищно из-под нее виднелось исподнее – стыдливо выпавшие наружу лилово-багряные внутренности. Мертвого зверька, еще некоторое время назад пожиравшего семейный картофель, дядька перебросил теми же вилами за ограду. Крот лежал посреди дороги несколько дней, неестественно распластавшись, пока его не сметали черви.

Чаще же мне удавалось избежать этих зверств – я запирался в комнате отца, приоткрывал простыню, накрывающую стеллаж с книгами, и на многие часы погружался в чтение. Другим моим «деревенским» увлечением стали бабочки и жуки – страсть к их поиску, умерщвлению и хранению произрастала из тома всемирной энциклопедии, посвященного энтомологии. Я соорудил себе сачок из проволоки и медицинской марли и прыгал с ним вокруг естественных и искусственных клумб с полевыми цветами. Иногда я ловил бабочек в подъезде, где они, прижатые обстоятельствами к нагретому солнцем, тусклому от жирной паутины стеклу, бились с нежным стуком, полные надежды на свободу и счастье. Тут я и хватал их, златокрылых, за тельца, на месте же – довольно грубо, на подростковый манер – ломал указательным и большим пальцем хитиновую грудь. В иной раз я обнаружил на грядке с огурцами целое семейство жуков-носорогов и посвятил целый месяц их изучению. Как убивать жуков – в энциклопедии не было написано, оттого я, подобно невидимому демиургу, терпеливо ожидал их стихийной смерти, чтобы утащить на свои райские поля, разложить их на ватных перинах в маленьких спичечных гробиках. Это энтомологическое увлечение, в конечном счете ни во что не вылившееся, преследовало меня и в городе, где я, не натешившийся в деревне, пытался отыграть свое на несчастных стрекозах. Но стрекозы, при всей их внешней медлительности, не склонны к самолюбованию – и, едва зачуяв опасность, спасаются бегством с нечеловеческой скоростью. С такой же скоростью в городе от меня ускользало и детство, а его место занимало пока еще неловкое чувство собственной исключительности, а точнее, выдаваемое тогда за исключительность ощущение слишком ранней взрослости.

104.