Мы проиграли!

Я с ужасом смотрел на него, и мне казалось, что перевертыш в наших именах (Иван Сергеевич – я, Сергей Иванович – он) имеет не только ритуальное семейное объяснение, но и непосредственно противопоставляет нас друг другу, разводит наши жизни в разные углы ринга: один – в красных трусах, другой – в синих. И тогда то невидимое тонкое стекло превращалось для каждого из нас в зеркало. Стоит ли объяснять, что недоговоренностей между нами было больше, чем проговоренностей?

Вот страшная правда: после его смерти мне стало проще любить его. Полгода я просыпался и засыпал вместе с ним, полгода я жил вместе с ним, полгода я повторял его имя, точно колдун, полгода я пытался понять, что осталось после него и что с ним ушло. Вместе с ним ушел и я. И он остался вместе со мной.

Тот странный, неуловимый, загадочный «икс», та переменная, которой не хватало для решения уравнения… Я до сих пор не уверен, что нашел ее. Но я предельно приблизился к разгадке. Все встало на свои места, все отмщены и все прощены. Вот жизнь его – выпуклая картинка перед моими глазами, она не закончилась вместе со смертью, как заканчивается с последней страницей эта книга. Мы будем жить. Я в это верю. И в собственном бессилии перед смертью, в собственном страхе перед скоротечностью этой болезни, которая называется жизнь, мне уже не чудится слабость. Договоренность, проговоренность не настанет, а недоговоренность – это и есть разговор, и покуда он продолжается, продолжаемся мы.

Еще несколько слов перед финальной точкой. Улица, на которой в последние пермские годы жил отец, – Хрустальная. Мне всегда слышалось что-то в ее названии, что-то звонкое, звенящее. Теперь я слышу, как звенит стекло, обрушившееся всем своим весом на твердый асфальт, и во все стороны летят, как брызги, мелкие осколки.

(142.) Приложение

Ты смотришь прямо в потолок
и производишь впечатленье
кого-то, умершего впрок
в субботу, перед воскресеньем.
В углу паук плетет батут,
в другом углу – смертельный номер
готовит муха-проститут.
А ты лежишь, как будто помер.
Твоя разжиженная взглядь
течет из глаз по блеклым щекам,
а в это время муха-блядь
выигрывает с ровным счетом
у жизни тридцать два часа
и улетает, не прощаясь
сквозь форточку, и в небеса.
А ты лежишь – ее смущаясь.
А дальше – в рухнувшей тиши
ты слышишь, как дрожит в батуте
другая муха и шуршит
паук, предчувствием согнутый.

* * *

Люблю лежать лицом к стене
под одеялом,
когда к моей прямой спине
ты, мелко дергаясь во сне,
лицом припала,

когда я слышу, как плывет
шумящий город,
а я лежу, наоборот,
и ни назад, и ни вперед,
ни стар, ни молод.

Не сплю, не бодрствую, не пью
цикуту боли,
не торможу, не тороплю,
не пробираюсь к кораблю,
туда, на волю.

Люблю лежать спиной к тебе,
лицом к прохладе,
в своей прозрачной худобе,
в твоей прозрачной худобе,
в глухой засаде.

* * *

Что грустишь, мой старый друг?
В темноте светло —
так, что виден твой испуг,
это ничего.
Это, раз-два-три, опять,
что ни говори,
время не воротишь вспять,
ты гори, гори.
Ты гори, моя звезда,
кроме нас с тобой
досчитал ли кто до ста
под рассвет рябой?
Что грустишь, мой старый друг?
Стало все светло
во все стороны вокруг.
Это ничего.

* * *