Мы - псковские!

Еще двадцать лет жизни вложил Иван Николаевич Ларионов в музей, в изучение истории, искусства и архитектуры Пскова и только потом решил уйти на пенсию. Не для того, чтобы предаться блаженному ничегонеделанию, забот у Ларионова предостаточно: почти ежедневно выступает он перед разными аудиториями, консультирует историков, ведет обширную переписку с коллегами, принимает посетителей и, главное, заканчивает большую книгу воспоминаний, в которой рассказывает о всех этапах своего большого пути.

Я не раз бывал в его маленькой квартирке, стены которой сплошь завешаны полотнами художника И. Н. Ларионова, и беседовал с хозяином о жизни, об истории Пскова. Несмотря на преклонный возраст, Иван Николаевич бодр и весел, болезней не признает и в самые сильные морозы, к возмущению жены, не носит шарфа.

— Но ведь мне совсем не холодно! — оправдывается он. — А с шарфом я могу вспотеть и простудиться!

В домашнем архиве Ларионова много копий интересных документов, фотографий старого Пскова, исторических деятелей. Иван Николаевич шутливо комментирует экспонаты своего домашнего музея, рассказывает связанные с ними истории. На одной фотографии — драматическая сцена: министр Гучков сообщает собравшимся на Псковском вокзале, что император Николай II только что подписал акт отречения от престола.

— Вот я стою, слева. — Иван Николаевич показывает на молодого человека с улыбающимся лицом. — Николая II я видел два раза. Последняя встреча произошла как раз в тот день, когда царь отрекся, — что и говорить, достаточно радостное событие для революционно настроенного интеллигента. А первая состоялась в 1903 году и доставила немало удовольствия нам, псковским мальчишкам. В городе проходили военные маневры, и у Троицкого собора готовился парад войск. Николай II вышел из собора его принимать, и под звуки торжественного марша мимо царя начал проходить полк драгун. А неподалеку, за оцеплением толпились зеваки, и среди них приехавшие на рынок крестьяне. Один из них бросил свою лошадь без надзора и помчался глазеть на парад. Помните: «...старая артиллерийская лошадь услышала звук трубы»? Лошадь, когда-то отслужившая свой срок в армии, почувствовала необыкновенный прилив энергии, освободилась от телеги, лихо взбрыкнула копытами и поскакала за драгунами, норовя стать в строй. Хохот, улюлюканье! Скандал был неимоверный...

Иван Николаевич с удовольствием вспоминает свои встречи с Луначарским и показывает самолично сделанные фотографии первого наркома просвещения; тепло вспоминает он и о другом частом госте Пскова, прославленном полководце Тухачевском, которого сопровождал в экскурсиях по городу; помрачнев, рассказывает скорбную повесть о работе Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских преступлений, членом которой он был...

На этих нескольких страницах я привел далеко не полный перечень заслуг Ларионова перед Псковом, о них можно было бы говорить еще и еще. Но об одной заслуге я хочу обязательно сказать напоследок: благодаря Ивану Николаевичу, приложившему к этому немало усилий, в Пскове живет и работает другой замечательный человек, друг и соратник Ларионова, такой же, как он, подвижник — Леонид Алексеевич Творогов.

Хранитель старины глубокой

Поначалу я вспомнил франсовского Жюльена Сорьетта из «Восстания ангелов», который не спал ночей, если кто-либо брал почитать один из трехсот шестидесяти тысяч томов вверенной ему библиотеки; потом подумал, что передо мной — классический тип аскета, неспособного улыбаться и не знающего, что такое радости жизни; потом решил, что это ученый-сухарь, взаперти наслаждающийся своими открытиями, как скупой рыцарь — сундуками. Потом понял, что Леонид Алексеевич Творогов — ни то, ни другое, ни третье, а очень сложный человек с оригинальнейшим складом ума и собственным взглядом на жизнь.

Для своих шестидесяти восьми лет Творогов подвижен и энергичен. Когда я попытался помочь ему снять пальто, он замахал руками и страшно рассердился:

— И не смейте! За кого вы меня принимаете? Я сам в троллейбусе девушкам место уступаю, а вы из меня бог знает кого делаете. Даже думать нечего!

В другой раз я хотел взять из его рук тяжеленную авоську и был совершенно уничтожен негодующим монологом, которым Творогов теоретически отстаивал свое законное право таскать авоськи и отказываться от унижающей достоинство пожилого человека посторонней помощи. Поставив меня на место, он в краткой речи определил наши дальнейшие взаимоотношения: