Мы с Санькой — артиллеристы...

А из приказа так и сыплются должности и звания: воспитанника выпускного курса Колдобу назначить старшиной батареи и присвоить ему звание — старшина; воспитанника Пятаченко назначить помощником командира взвода и присвоить ему звание — сержант. Новоиспечённое начальство выходит из строя, чтобы все его видели, и стоит, словно аршин проглотив. Аж не верится, что минуту назад это были обычные смертные, как и все мы, а теперь они имеют над нами власть, данную им самим генералом. Да сколько их! Я подсчитал, что двенадцать. Но самое удивительное не в этом. Самое неожиданное и удивительное в том, что перед строем стоит и Санька Маковей — командир отделения, а по званию — ефрейтор. Для меня это — словно гром с ясного неба. Когда и как он успел выслужиться? Разница же между моей и его выслугой всего три дня — на столько позже меня приняли в училище из-за той проклятой двойки, и он уже — на тебе — ефрейтор. Я человек не завистливый, не карьерист, а тут обидно.

А Саньку не узнать. Сначала, правда, и он растерялся, то бледнел, то краснел, затем взял себя в руки, очнулся, стоит, словно штык, напускает на себя суровости. Как же — шишка на ровном месте. Боюсь, что сейчас к нему на козе не подъедешь.

Приказ закончился словами «генерал-майор Степанов». Подполковник их прочитал, особо выделив голосом, словно печать поставил, чтобы до всех дошло, что это нам не шуточки.

А в глазах у Саньки суровости всё больше и больше. Её прибавляется по мере того, как подполковник, прочитав приказ, рассказывает, что значит младшие командиры и как мы их должны слушаться. А слушаться мы их должны больше родного отца, ведь в армии приказ начальника — закон для подчинённого. А это значит: как Санька что вякнет, то — для меня и закон, и уже не смей огрызаться, не смей слово поперёк сказать. Легко это мне будет, если мы иной раз в спорах доходим и до рук? Редко, правда, но было. А там кто его знает: может, он ко мне уже так и не будет цепляться, по-земляцки?

Тут комбат словно угадал мои мысли и давай учить новоиспечённое начальство, каким оно должно быть требовательным и строгим. Теперь для них, для командиров, не должно быть ни свата, ни брата, ни друга-товарища — все перед ними должны быть равны. За панибратство их тоже по голове не погладят. Этим они будут подрывать дисциплину — самое святое в армии. А чтобы её не взрывать, для этого нужно сохранять субординацию. Я до сих пор и слова такого не слышал замысловатого. Оказывается, по мнению подполковника, в жизни вообще, а в армии особенно существует такая служебная лестница, что кто на ней выше сидит, тот имеет больше права приказывать, а кто ниже, тот обязан больше слушать. Не слушается никого только на самом верху, а слушается всех на свете — на самом низу. В нашем училище на самом верху генерал, а на самом низу такие, как я. А Санька, выходит, уже мне на голову сел. Вот эта воображаемая лестница и есть субординация. Но бабушкиными словами можно было бы сказать проще: гусь свинье — не товарищ.

Словом, огорошил нас подполковник этой субординацией. Это же если на неё молиться, то я потеряю верного товарища, с которым жил душа в душу всю жизнь. А Саньку мне вообще жалко, ведь ему же нельзя иметь ни свата ни брата, хоть живи сиротой, как горькая рябина в чистом поле.

Когда строй распустили, началось великое священнодействие — пришивание лычек. Пришить лычку на погон — это тебе не заплатку на колено посадить, не пуговицу к воротнику рубашки пришпандорить. Там главное, чтобы прочно было, чтобы и собака зубами не оторвала. Короче — дело буднее, обычное, привычное. А лычка — военный знак отличия командира от рядового. Её дают не каждому и не каждый день. Скажите, вы много в своей жизни носили лычек? Вот же и оно! Это только так кажется, что там и работы той два раза иглой уколоть. Может, оно и два, но как?! Санька, почти что без пяти минут портной, который на материнской швейной машине мне даже кепку перелицевал, и тот три раза свои лычки пришивал и снова отпаривал. А о тех, кто иголки в руках не держал, и говорить не стоит.

А лычки той — хвостик жёлтой шелковистой ленты. Но и с ней Санька провозился с полчаса. Так это же ещё и я советы давал, как лучше делать. Однако наши с ним взгляды сейчас не сходятся: мне кажется, что нужно ближе к пуговице, а ему — что ближе к эмблеме — двум скрещённым пушкам; мне кажется, что ровно, а ему — что кривовато.

— Отстань! — гаркнул вдруг Санька на меня чужим голосом. — Без советчиков обойдёмся.