Мы с тобой (Дневник любви)

А женщина в существе своем высшем только и ждет этого, и так понятно, что мои слова привлекли ее, и странно, через это именно продвинулось сближение до запрещенной комнаты. Так неужели же мне предстоит признать себя слабее Олега и уступить мертвому господство, а себе быть "при ней" и повторять судьбу ее несчастного мужа? Нет! Я чувствую в себе всякую силу и только не знаю, как вернее ее применить. У меня и теперь возникает сомнение в правильности пути Олега: не слабость ли это, просто уйти от соблазна? Не сильнее ли тот, кто должен взять, значит, подвергнуться величайшему риску, значит, выпить весь горький сосуд и в то же время звезду сохранить? И ты, Михаил, не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой... "Вот я, бери, если хочешь, но только уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь и узнаю, какой ты настоящий..."

Что "люблю" -- это, несомненно, это заключено в образе. Можешь беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит, люблю -- это твердо. А дальше, как второй этаж этого "люблю",-бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я писал "Жень-шень": был в унижении газетных нападок,писал с коптилкой -отняли у писателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.

Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни. И написал!

...Если бы от нее осталась только душа, которую бы можно носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил, и берег, и советовался с нею, и шутил... Буду ждать. И будь спокоен, Михаил, ты это выдержишь.

Мне встретился сегодня на улице писатель из новичков, совсем необразованный, как теперь это бывает, и растрачивающий золотой багаж своей наивности на общее дело своего писательства. С возникновением новых требований к литературе дела его пошатнулись, бедный вовсе замаялся в поисках заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом -- и язык на виду.

-- Здравствуйте, мой друг,-- сказал я ему,-- поглядите, какое сегодня небо прекрасное!

Он стиснул рот, поглядел острым глазом на небо, потом опомнился и вернулся к своей поэтической детскости глаз и легкомыслию.

-- Представьте себе,-- сказал он,-- я до того замучился, что всю неделю неба не видал. Вы сказали: "небо!" -- и я вернулся к себе.

Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что в делах можно небо забыть и что так вообще можно людей разделить на тех, кто смотрит постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает никакого внимания.

Олег смотрел только на небо и верен небу остался. А Пушкин проглотил весь сосуд и получил рану в живот. Со смертельной раной лежал Пушкин, у него пуля была в животе, которая есгь у каждого человека, у зверя--у всех. А души такой, как у Пушкина, ни у кого не было, потому что в "животе" его все было испытано.

Но Олег ушел на небо, не испытав пути; Олег вышел в святые, а Пушкин остался язычником.

-- Ну, как же, Михаил,-- спросил я себя,-- с Олегом идти или с Пушкиным?

Вопрос канул куда-то в душевную щель для переварки, и мысль вернулась к несчастному поэту с потерянным небом.

Весь смысл внутренних наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет, и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает добыть себе кое-какое пропитание. Никогда не была так ясна сущность жизни, как борьба с Кащеем.

Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман -за жизнь. И она это знает, но только все еще не уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть.

Никогда в жизни не было мне такого испытания: это карта на всего человека.

27 февраля. И опять, как только я увидал ее, так мгновенно исчезла запрещенная комната -- куда что девалось! Так при первых солнечных лучах исчезают ночные кошмары.

Целуя ее, я сказал:

-- Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?

-- Не сомневаюсь.

-- И я не сомневаюсь, что вы меня тоже немного любите.

-- Люблю.

Я очень обрадовался.

-- Неужели это правда?

-- Правда: я скучаю без вас.

И поцеловала в самые губы.

После нее остался у меня голубь в груди, с ним я и уснул. Ночью проснулся: голубь трепещет. Утром встал -- все голубь!

...Близко к любви было в молодости -- две недели поцелуев -- и навеки... Так никогда любви в жизни у меня и не было, и вся любовь моя перешла в поэзию, всего меня обволокла поэзия и закрыла в уединении. Я почти ребенок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью. И еще прошло бы, может быть, немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми мирами.

Мне казалось тогда, что взамен своего счастья я весь мир люблю, но это была не любовь, а распространенный на весь мир эгоизм: "все во мне, и я во всем".