Мы с тобой (Дневник любви)

1942 г.: "Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, это все, и тут Бог, и всякая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание -- отсюда.

Еще думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушенного. И что есть милые прелестные существа и создания, обреченные на гибель. Это -- закон развития. Но есть в этом всеобщем исполнении закона непонятное исключение: в этом Малом, обреченном, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее.

Так, мы знаем все, что в "Медном Всаднике" будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир.

Собирая том "Дневника" 26, читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрек своей прежней жизни. Так вот, описывается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу "духовная", по существу только эгоистическая, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид "Пана", и сам я -- охотник.

Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замариновал себя в банку и так провел жизнь, какнаконец все оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого.

После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачного хозяина и сказала, что в Лаврушинском ее встретила "небольшая плотная женщина". Этого достаточно было: "Не уехала!" И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу.

Вот отчего тот или иной человек "ни с того ни с сего" вдруг дергается, мигает, таращит глаза, кривит рот...

Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: мое главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух -- все пустяки.

Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимающуюся тоску от вести о Е. П.

Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уверенность в том смысле, что "все зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе -- она неизменно будет с тобой".

После того я увидел ее как бы окруженную тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрельские дни, через которые смотреть -- все видимое колышется и преображается. Мне она была и как обыкновенная женщина, и как еще нечто, чего у всех нет.

Странно было, что через это мне открывалось правило практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на нее в отношении литературной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Ее нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отношениях слишком достаточно.

Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно усиленным вниманием и можно удержать ее навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлюбишь -- уйдет.

23 апреля. Я сказал ей: -- Мне кажется иногда, что источником моей любви к тебе служит особенное сочувствие к твоему страданию: мое состраданье. И подчеркиваю, как странность для меня: чужое страданье мою природу отталкивает, а твое, напротив, служит даже источником моей природной мужской любви -- как это понять?

Это понять можно,-- ответила Л.,-- ты любишь меня по-настоящему, и я тоже тебя люблю по-настоящему, и тебе отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать".

Не забыть бы, как бродили мы тем утром в лесу по снежному оврагу; в каком свете купалась душа; как радовались глаза, что я могу без сомнения и страха взглянуть прямо в лицо твое. (Ах, эти тайные взгляды в лицо! Сколько их бывало в прошлом и с какой болью вспоминалось сейчас.)

"Ночью призывал к себе Л. и постепенно к утру понял, что любовь моя к ней -- вся любовь. Продумав это, я уверился в правде своей при борьбе с Е. П. и ненависть к ней, которая вчера поднялась, перестал испытывать.

По-моему, Л. полюбила меня по-настоящему именно в те минуты, когда я уснул в постели на ее руке, тут что-то ей пришло от "спи, дитя мое" -- от ее призвания. Проснувшись, я изумился на нее: Мадонна, и даже свет от лица...

Получен ответ из Москвы, холодно-расчетливый и без конца циничный. Похоже было, будто я, величественный дуб, был повален ветром и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: "вот и все".

Итак, архивы мои в плену и у меня нет жилища. Л. отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила -- ей теперь все равно, где жить.