Мы — советские люди

— Только б уцелел, только б уцелел!

Вдруг снова рванули немецкие пулемёты.

— Ребята, вылез, — крикнул откуда-то сверху наблюдатель, — несёт!.. Эй, да ложись ты, ложись, чёртушка!..

— Лёг. Эх, неловко ему теперь ползти, видно его!

— Кабы один, а то с ребёнком. Ох, подшибут…

— Связной, пулемётчикам — огонь по амбразурам, самый плотный!

Но уже и без этой команды всё вновь затряслось, заклокотало от бешеной пулемётной стрельбы. Пространство над развалиной было вкривь и вкось пропорото, рассечено, прошито пулевыми трассами. Казалось просто невероятным, что в этой кипевшей свистами атмосфере может сохраниться что-то живое. Но сержант был жив. Он медленно полз, и наблюдатели сообщали:

— За глыбу засел, ребёнка качает… Опять пошёл, не терпится ему…

Опытным глазом бывалого воина сержант, должно быть, заранее рассчитал, что под прикрытием невысокой, пологой кирпичной груды, возвышавшейся среди развалин, где-то у самой земли должна быть мёртвая зона, недоступная вражеским пулемётам. Ползя туда, он удачно использовал её. Но для этого он должен был, пластаясь по самой земле, двигаться, работая локтями, извиваясь, как гусеница. Теперь он был не один, живая ноша, не давала ему прижаться к земле. Он полз боком, левой рукой прижимая к груди ребёнка. Двигался он очень медленно. Пули, ударяясь о кирпичи и штукатурку, высекали красные и белые облачка у него над самой головой.

За ним следили с таким напряжением, что сквозь шум перестрелки каждый слышал, как бьётся сердце. Он был уже около самого бруствера, и люди уже готовы были принять его и его ношу, как вдруг что-то случилось: сержант, точно натолкнувшись на невидимую преграду замер.

— Убили! — вскрикнула девушка-санинструктор и, бросившись к стене, стала неумело карабкаться на неё, цепляясь ногтями за камни.

— Не высовываться! — рявкнул капитан. — Связной, пулемётчикам усилить огонь по амбразурам, командирам рот готовиться к атаке!

Но неожиданно высокая фигура поднялась над кирпичным бруствером, и в следующее мгновение сержант тяжело съехал в подвал. Минуту он стоял, покачиваясь и хрипло дыша. Он был зеленовато-бледен, в горле у него булькало и клокотало, казалось, он хочет и не может что-то сказать. У него на руках, прижимаясь головой к орденам и медалям, лежала белокурая худенькая девочка лет двух с испуганными глазёнками линялой небесной голубизны. Чёрное жирное пятно медленно расплывалось по парадной гимнастёрке сержанта.

— Ранен я… примите девчонку, — чуть слышно произнёс он, наконец, и, когда к ребёнку протянулись солдатские руки, стал тихо оседать по стене.

А пулемётная дробь, достигнув наивысшего напряжения, сливалась в сплошной рёв. Издали донёсся хриплый голос:

— Первая рота, в атаку!

Где-то совсем рядом молодой голос пропел:

— Первый взвод, за мной!

Солдаты карабкались через бруствер, припадая к земле, бежали, ползли по руинам, кое-кто залёг, но несколько ловких серых фигурок уже пластались у стены противоположного дома, возле немецких амбразур, и уже гремели взрывы гранат. От кислой пороховой гари саднило в горле.

— Пустите, пустите… И я… и я пойду… — раненый рвался из рук сестры, царапая бетон каблуками сапог и не находя опоры в ослабевших ногах. — Пустите, слышите, пустите! — жилистая загорелая рука его шарила кругом по полу, ища, должно быть, автомат.

А рядом, за спиной девушки-санинструктора, стояла белокурая девочка с распухшим, заплаканным личиком, сосала кем-то сунутый ей второпях большой пыльный кусок сахара и удивлёнными, непонимающими глазами смотрела на высокого человека с яркими, красивыми медалями, который почему-то вдруг разучился ходить и беспомощно, как совсем маленький, рвался из рук круглолицей тёти в смешном белом платье.

Сбылось!

В конце декабря 1941 года пришла из редакции на фронт телеграмма. Просили написать, как встретят Новый год в одном из наступающих подразделений. Сделать это казалось не очень трудным. Хотя первое зимнее наступление Советской Армии было в те дни в самом разгаре, линия фронта после взятия Калинина ещё не успела отодвинуться далеко.

В ясную, хрусткую, остро сверкавшую звёздами и снегом ночь мы по знакомым лесным дорогам, до глянца укатанным колёсами наступающих батарей, часа за полтора добрались до передовой, которая никак особенно тогда не обозначалась, а скорее угадывалась по близкому зареву пожаров, по автоматной трескотне да по непрерывному мерцанию синеватых немецких ракет.

Всё двигалось. Смёрзшийся до твёрдости фарфора снег скрипел под ногами пехоты. Звеня цепями, ревели на подъёмах грузовики. Тарахтели тракторы, тащившие огромные пушки, измученные заиндевевшие лошади, храпя и фыркая, тянули орудия. Звенели хриплые крики повозочных: «Марш, марш, марш!» От мороза трещали стволы деревьев и стонали оборванные, скрученные штопором провода.