Мы — советские люди

— А как думаете, товарищ командир, удастся вот их, этих вот самых гитлеров, когда-нибудь поймать и… — он скрипнул зубами и не договорил.

Я нашёл в темноте его большую жёсткую ладонь и молча пожал её. Он ответил вздохом.

— Эх, кабы удалось! — с этим и скрылся в облаке холодного пара, снова хлестнувшего в дверь со двора, где уже резко скрипели лыжи и слышались крики команды.

Долго ещё потом гудела битком набитая придорожная изба. Уходили одни, заходили другие. Вновь вошедшие узнавали, о чём разговор, и все сходились на том, что правильные слова сказал сибиряк, хорошо сказал, справедливое пожелал перед атакой…

Много пришлось с тех пор проехать, пройти, пролететь по пятам врага, по путанице бесконечных фронтовых дорог. Все они, в конечном счёте, сошлись в одном пункте — в Берлине. Но где бы ни лежал боевой путь: по щебню ли и головням сожжённых деревень Калининщины, через великие руины Сталинграда, по Орловской ли, рябой от разрывов, заросшей бурьяном земле, через ограбленную ли, разорённую Украину, на Волге, на Днепре, на Днестре, на Пруте, на Висле, Одере, Эльбе и на самой Шпрее — везде доводилось мне слышать о справедливой мечте советских людей, о которой так выразительно говорил старшина в новогоднюю ночь.

Чем дальше уходил фронт от родной земли, тем чаще, тем настойчивее звучала мысль о справедливом возмездии.

Советская Армия в великом единоборстве сломила хребет фашизму, с боем прошла тысячи вёрст, водрузила победный флаг над остовом рейхстага. И потом мы искали фашистских главарей в закоптелых развалинах разорённого Берлина, в подземельях разбитого Дрездена, в головнях Лейпцига, в руинах Кенигсберга. Искали по всей Германии, искали и нашли.

Сбылось!.. Они сидели на скамье подсудимых в старинном Нюрнберге. Белёсые продолговатые лампы, обрамлявшие потолок, лили яркий, дневной свет на мундиры и мантии судей, восседавших на возвышении под четырьмя флагами держав-победительниц, на причудливые причёски стенографисток, на малахит и чёрный резной дуб стен, на белые котлы шлемов американских солдат-конвоиров, на раскрытые блокноты, вечные перья, карандаши на местах прессы.

В прямоугольном загоне за чёрной стеной защитников сидели те, кого, как личных своих врагов, ненавидели все честные люди на земле. Сидели такие обыкновенные, заурядные с виду, в помятых костюмах, с помятыми, будничными, пошлыми физиономиями. Даже странно было думать, что это они мнили себя владыками мира, залили кровью половину земного шара и мучительно умертвили многие и многие миллионы людей.

Изо дня в день слушая историю своих злодеяний, они дожёвывали не законченные в перерыв завтраки, устало потягивались, переговаривались между собой, читали из-за спин защитников свежие газеты, что-то записывали в тетради, при этом с немецкой аккуратностью стирая резинкой неверно написанное, передавали защитникам бумажки, менялись наушниками. Позорную скамью они обжили, как дом. И все удивлялись: какая мелкая мразь! В показаниях своих они от всего отпирались. Прижатые к стене, загнанные в угол вещественными доказательствами, даже не покраснев, соглашались: «Да, это было, но я запамятовал…» Какое ничтожество!

Становилось скучно слушать бесконечные судебные доказательства. Одной миллионной того, что они совершили, с избытком хватило бы для того, чтобы каждого из них ждала верёвка. Даже судьи с трудом прятали позевоту. Места прессы начинали пустовать.

Но тут произошло событие, которое вихрем ворвалось в однообразную многомесячную скуку судебных заседаний. На дубовую трибуну поднялся главный советский обвинитель, обычный человек в мундире Министерства юстиции. Раскрыв перед собой папку с бумагами, он глуховатым голосом произнёс:

— От имени Союза Советских Социалистических Республик, от имени всего советского народа…

Точно щедрый, раскатистый вешний гром грянул над истомлённой под солнцем засушливой степью, точно порыв бодрого, влажного вихря ворвался в зал и сдунул со всех лиц налёт вежливой скуки. Насторожились судьи, старый француз де Фабр в чёрной мантии налёг грудью на стол, вытянулся вперёд и, приложив к уху ладошку раковиной, весь замер. Он хотел слышать не только перевод, подаваемый в наушники, но и самый русский голос обвинителя. Защитники в монашеских балахонах заёрзали, напряглись, как рота в окопе перед решающей атакой. На местах прессы вдруг стало очень тесно. Карандаши, перья забегали по бумаге. Американский корреспондент, огромный детина, похожий в военной униформе на неправдоподобного раздутого младенца, втиснутого в костюмчик не по росту, прибежав из бара, застыл в дверях с бутербродом во рту и с блокнотом в руках.

— От имени Союза Советских Социалистических Республик!

Это было произнесено очень просто, без судейского пафоса, негромко и твёрдо. Но фраза эта потрясла обвиняемых. Они инстинктивно задвигались на своих местах и как-то отпрянули, сдвинулись в далёкий угол, как овцы перед бурей.