Мы стоили друг друга

— Потому что это не твоя мама. С моей так нельзя. Но ты не бойся, мы ни дня не будем жить вместе.

Она вернулась с подушками, одеялами и простыней.

— Там не будет холодно?

— Нет, — отрезал Юлька, — там тепло.

Мне казалось, что я виновата в том, что у него такой жесткий тон, и я улыбалась ей, чтоб смягчить его тон, улыбалась до слез. Почему он не хочет, чтоб я ее полюбила?

…Мы поднимались с ним на чердак, а она со свечой стояла в коридоре и светила нам.

— Вам не нужна свеча?

— Нет.

Она медленно ушла.

— Зачем ты так с ней?

— Ненавижу идиллии.

В окно чердака светила луна. Комната была полна голубым, чуть мутноватым светом. Голубизной отдавали белки Юлькиных глаз. Я подумала, что всегда раньше боялась этой минуты, не хотела даже думать о ней. Но почему же сейчас так не страшно? И вдруг поняла, почему. Потому что это вот так, вовремя, не тайком, черт возьми, да просто законно. Неужели я такая трусиха и ханжа, что иначе бы не смогла? Нет. Но что же тогда?

…Я помню, как прыгала с парашютной вышки. Закрепили парашют, надели стропы, ремни… Но пока инструктор не сосчитал до трех, я ужасно боялась прыгать — хотя, в общем-то, какая разница? Ведь счет был чисто символический. Наверное, так же и тут. Но откуда Юлька знал, что так лучше? И почему он вообще все обо мне знает? Раньше нет, не знал, а теперь знает.

…Я не спала всю ночь. По-моему, он тоже, потому что если бы он спал — он бы хоть на секунду да забыл обо мне, не обнимал меня так крепко. Я лежала и не шевелилась. Руки затекли, но я боялась пошевелиться. Я слушала его дыхание. И все приноравливалась, чтобы дышать так же. И совсем на миг уснула.

— Уже утро, моя хорошая, — сказал Юлька, и я очнулась. Я увидела его лицо и поняла, что да, он так и не спал.

— Жена моя… — сказал он и рассмеялся. Ему нравилось, как это звучит.

…Когда мы спустились вниз, Юлькина мама уже не спала. Она посмотрела на меня острым, любопытствующим глазом, и я, не сумев сдержаться, ей улыбнулась.

— Я приготовила обед, — сказала она, — поешьте хоть сегодня…

Но я по-прежнему не хотела есть.

— Я не хочу.

— Ерунда, — сказал Юлька, — мы будем есть из одной тарелки. Ложечку за папу, ложечку за маму.

— А как ваши родители отнеслись к этому… браку? — спросила она.

— Их нет в городе, они в Старой Руссе…

— Так почему же… — она не договорила, но я поняла, что она хотела спросить. Она хотела спросить, на кой черт мы прикатили сюда, а не остались у меня, раз уж нет родителей. И на Юльку она посмотрела как на дурака. А он, почувствовав это, нарочно обнял меня при ней.

Потом он рассказывал мне, что когда отец уезжал в командировки, она, уходя из дому, всегда сообщала ему, куда идет и на сколько времени, а перед приходом обязательно звонила. Она допускала, что в ее отсутствие он кого-то приводит домой, я имею в виду — девушек.

Мы шли по прекрасному, очень старому парку. Было еще раннее утро, и народу в парке не было.

— Боишься?

— Да. Очень.

…А боялась я не на шутку. Я боялась, что он такой взрослый, такой понимающий, такой предупредительный. Я боялась его понимания и безукоризненности. Почему? Да потому, наверное, что все-таки это я любила его. В нашей общей любви львиная доля была моей. Он своими поступками хотел уверить меня в обратном, он слишком демонстрировал свою любовь. И эта его спешка с регистрацией — почему он так торопился, уж не боялся ли? Но за меня бояться было нечего — кому, как не ему, было знать, что я никуда не денусь! А он стоял у барьерчика, за которым сидела тетка, выдающая бланки, и умолял:

— Ах, нельзя ли поскорей? Ну, пожалуйста, пожалуйста, окрутите нас поскорей.

— Как это окрутите? — удивлялась тетка.

— Ну запишите, пропустите… Нам с этим стриженым нахалом просто необходимо быстрей…

Ах, как я боялась!.. Все эти дни в моей памяти слились в один день страха. После бессонной ночи я провожала его на работу и оставалась одна со своим страхом.

— Чего ты боишься? — говорила я себе. — Он тебя любит. Он говорит, что ты красивая. И вообще — разве в этом дело? Он говорит, что содрогается от ужаса, представив, что ты ему могла не встретиться. Так в чем же дело?

Страх не позволял мне остаться одной, я звонила всем, кому можно, по алфавиту. Потом шла на рынок, по магазинам, готовила обед. За час до его прихода я начинала ждать.

Я катастрофически не умела быть счастливой. Иногда я думала, что больше я не могу жить. Это у японцев, кажется, двое, если любят друг друга, одновременно кончают жизнь самоубийством? Я думала даже об этом, потому что чувствовала — его любовь идет на убыль. Я не боялась, что он на мне не женится, я боялась, что разлюбит.

— Не люби меня так сильно, я сам хочу тебя любить, — говорил он, и не один раз.

Я не могла не любить или хотя бы скрывать свою любовь. Я не понимала, что это эгоизм, что я не даю ему любить самому. Смешно, но мы ссорились даже из-за того, что я вставала к его уходу, чтоб разогреть завтрак.

— Во-первых, я могу и сам, а во-вторых — почему это тебе не хочется, чтоб я принес тебе кофе в постель?