Мы стоили друг друга

— Нет, не помню.

— А как таскал тебя на руках?

— Нет, не помню.

— Господи, да что же ты помнишь?!

— Ничего не помню.

Я действительно ничего не помню. Тогда я молила судьбу о случае, я хотела вернуться назад, я устала. И случай пришел: я мылась в ванной и потеряла сознание. Хорошо, что в квартире был народ, и все слышали, как в ванной грохотали тазы, а когда стали меня звать — я не ответила. Взломали дверь и вызвали «скорую». Не знаю, отчего это случилось, — со мной ничего подобного никогда не случалось. Может, даже от голода — я все еще почти не ела. Сотрясение мозга было пустяковое, меня хотели сразу же выписать, но я дошла до того, что просто-напросто симулировала, что все болит, хоть у меня ничего не болело. Я хотела встретить в больнице ту дату, которую нам назначили для свадьбы. Юлька пришел в тот день с цветами, серьезный и торжественный, и объявил, что ему пришла повестка в армию.

— Как же твой нистагм?

— Ерунда, рассосется… И потом, у меня не нистагм, а плоскостопие. Это ерунда. Меня записали в артиллерию.

Как ни странно, но я обрадовалась. Я знала, что это конец. И не потому, что у меня не хватило бы сил дождаться его, нет. Просто это должно было кончиться, это было мне не по силам.

Потом было несколько пьяных, бессмысленных дней — проводы. Я, вновь освободившись, не угнетенная предстоящим браком, снова вроде бы стала самой собой, кокетничала со всеми подряд, будто мстя Юльке за что-то, вынуждая его тоже кокетничать с кем попало (что, надо сказать, у него проходило более удачно), злилась на него за это, будто не сама была виновата, напропалую острила и сама же ржала, как лошадь Пржевальского.

А перед самым его отъездом мы вообще поссорились, потому что я подрядила одного хилого, кривоногого мальчика из нашего бывшего класса гулять со мной вокруг Юлькиного дома.

…Потом мы стояли с ним во дворе райисполкома, в свете фар машины, полной новобранцами. Мы не догадывались отбежать, вырваться из света и так и стояли в свете фар, пойманные светом, как зайцы… Я смотрела в его лицо, думая, что, может быть, так смотрю в последний раз и что надо запомнить это лицо. Лицо его было спокойно и полно достоинства, оно было даже вызывающе гордым.

— Почему ты это сделала? — спросил он.

— Что? — Я сделала вид, что не поняла.

— Почему ты не хотела? — спросил он.

— Кровельский! В машину! — крикнул сопровождающий офицер.

— Почему? — спросил он.

— Потому что я люблю тебя.

— Кровельский, в машину!

И он попятился к машине, все еще глядя на меня. Я плакала, но он не знал, что плачу я потому, что мне теперь — легче.

Я бежала от него без оглядки, не зная, что потом его имя станет дли меня молитвой, что я, забывшись, буду называть его именем других и буду произносить для других слова, которые придуманы для него. А через три года мама, вглядываясь в лицо моей дочки, скажет;

— Удивительно! Если б я не знала, что этот твой поляк был тогда в армии, я б сказала, что это его дочка…

Просто мы с ним были ужасно похожи, вот и все. Мы стоили друг друга.

Рисунки Светозара Острова