Мы строим дом

Вспомнив о дочери, Василий Васильевич бросает папиросу и тихо идёт к окну её комнаты. На Лизином столике неярко горит настольная лампа под зелёным абажуром.

Гурьев озорновато подмигивает себе и, подкравшись к окну, негромко стучит. После этого, продолжая улыбаться, он приседает под окном и ждёт. Лиза подбегает к окну и негромко спрашивает:

— Это ты? Посмотри, отца там нигде не видно?

Улыбка сразу исчезает с лица Гурьева. Вот оно что? Значит, от отца тайно? Ну, Лизавета, не ожидал от тебя.

Он поднимается.

— Видал, — хриплым басом говорит он, прижимаясь к окну усами и носом. — А ну, открой.

За окном прозвучал короткий девичий смешок, словно инженерша лёгкими пальцами тронула крайние клавиши…

— Открой, Лизавета! — потребовал отец. Окно открылось. Тонкий силуэт девушки чётко обрисовался в полумраке.

— Кого это ты ожидаешь?

— Да, папка, не тебя же… — как-то совсем по-особенному засмеялась девушка.

Василий Васильевич прислушался к этим новым тревожным ноткам, которые ему послышались в голосе дочери, и тихо спросил:

— Мать где?

— Спит, конечно! — вздохнула Лиза. — У тебя, наверное, ещё вопросы найдутся?

Гурьев положил локти на подоконник и строго заговорил:

— Ты, Лизавета, человек неограниченный, вольный. Но я тебе отец и желаю знать, по какому праву заводишь тайные от меня дела? Не ожидал я этого. Да и рано ещё. Ты мой характер знаешь. Я контроля не устанавливаю. Чувства там всякие понимаю. Олег, да и Андрюшка — люди тебя много образованнее, а с отцом разговаривают, советуются, и всегда у нас полное понимание…

Мито идут двое подвыпивших парней. Один из них говорит:

— Смотри-ка, старик какой бойкий. К девчонкам по окнам лазит…

— Ничего, папаша, не тушуйся, — подхватывает другой. — Ты ещё в силе!..

Лиза засмеялась и закрыла окно.

Глядя в темноту, Гурьев подумал, как же это он прозевал такое важное событие.

Дочка выросла, выучилась, определилась к месту — всё это он знал, во всех делах являлся советчиком и командиром. Никогда ничего от него, от главы дома, не скрывалось, и помыслить об этом не смели, да и не надо было ничего скрывать. В семье всегда умели обо всём договориться, прийти к соглашению по любому пункту. Но его слово всегда было решающим. И ничего ещё не значит, что дети перерастают отцов. Так и должно быть у хорошего отца. Значит, настоящих людей воспитал, строителей и украшателей жизни.

Горек удел тех отцов и матерей, которым незнакомо чувство гордости за детей своих, а ещё горше, если дети забудут свой дом, в котором они выросли, выкормились, научились уму-разуму, где узнали домашнюю ласку и родительскую строгость, где всего пришлось хлебнуть — и горя и радости, и довольства и нужды.

В семье Гурьевых детей не баловали, воспитывали в том разумном достатке, при котором есть всё необходимое и ничего лишнего. И на себе и в себе, и в люди выйти и людей принять. Никто не осудит за излишества и не бросит усмешливый взгляд на незаштопанную прореху.

Дети были приучены к послушанию, к откровенности всех мыслей и поступков, поэтому пустяшный разговор с Лизой так неприятно поразил отца. Что у неё на уме? Кого скрывает от родительских глаз? Трёх сынов на ноги поставили — ничего похожего не было, а на самой младшенькой споткнулись, просмотрели её непокорный характер. Всего и возрасту девчонке восемнадцать лет, а уже из-под родительской руки выбивается. Что-то здесь не так сработало в надёжном семейном механизме.

Мимо величаво проплыла Мария Ивановна Платонова, торговая дама. Гурьев не любил её, как и всех своих квартирантов. Она занимала внизу одну комнату с правом пользоваться общей кухней. Но Мария Ивановна редко использовала это своё право. Кухонными делами она не занималась.

Её сын Игорь, когда был мал, бегал обедать к ней в кафе, а когда подрос, то стал питаться в столовой за углом. Разве это дело обедать в столовой: дорого, а самое главное — человек с малых лет приучается к ресторанной легковесной жизни. Какой же это семьянин будет, хозяин в доме, если не знает всей прелести домашних щей, налитых щедрой хозяйской рукой, без соблюдения нормы, от полноты душевной, или ни с чем не сравнимого домовитого запаха домашнего пирога, отдыхающего под полотенцем.

Человек должен каждой жилочкой чувствовать себя привязанным к дому, к семье. Тогда это человек, труженик.

Вдруг в окне погас свет. От этого сразу сделалось темнее, неуютнее, и Гурьев решил, что пора идти спать. Он аккуратно закрыл калитку и задвинул её засовом.

Проходя двором, он потуже привернул кран, откуда капала вода, и увидел корыто. Опять Лизавета бросила посреди двора. Подняв корыто, прислонил его к поленнице.

В спальне стояла таинственная и тоже беспокойная полутьма. С улицы сквозь щель в неплотно сходящейся ставне проникали тонкие дрожащие лучи, славно через всю комнату натянуты струны, как в рояле, и казалось, что это именно они своим дрожанием создают беспокоящую сердце музыку.