Мы уходим в степи

— Ты что не слышал? Да об этом с утра все этажи говорят! В ГДР едем! Меняться опытом и получать новое оборудование. Цех будем создавать инновационный. Так, что Мишка, ты теперь меня на свадьбе своей три дня поить будешь! За то, что я для тебя сделал.

— В ГДР? — пробормотал я, столбенея. В голове ритмично стучал пульс.

Глава 2

— В ГДР? — переспросила мама, всплескивая руками. Она замерла по середине кухни. Из-под крышки белой, с оранжевыми цветочками кастрюли начал убегать вскипающий борщ. Яркие, свекольного цвета капли брызнули на белую эмаль плиты, тут же превращаясь в черные пятна. По оранжевому рисунку кастрюли протянулись бардовые линии. Огонь радостно вспыхнул желтоватым пламенем, запыхтел, но горелка не потухла. Папа недовольно повел носом. Запахло горелым. Мать находилась в прострации. Отец грозно кашлянул, зашелестел любимой газетой «Правда», встал с табурета и, потянувшись рукой, открыл форточку. Тут же по ушам ударил протяжный скрип старого дерева. Добрый дедушка Ленин посмотрел на меня с ордена на газете и показалось, что подмигнул, тут же отворачиваясь. Мол, не дрейфь Мишка, наше дело правое, мы победим и толи еще будет. Почем-то одобрение дедушки Ленина было особенно важно. В детстве я не верил в дед Мороза, но всегда ждал, что сейчас откроется входная дверь и войдет наш добрый вождь. В красном кафтане. Подмигнет мне, усаживая на коленку, и скажет:

— Ну, рассказывай, Миша! Чего там у тебя.

А рассказывать то и нечего было.

Теперь есть. Рассказал бы тебе, дедушка Ленин, что еду в Германскую Демократическую Республику. Как лучший из лучших! Вот комсоргом стал. Ячейку комсомольскую в пример другим ставят. И ребята в ней хорошие! Все как на подбор. Жаль мест в делегации больше нет. Непременно просил бы за двух-трех человек.

Мама опомнилась. Подхватила крышку за кольцо, в которое была вставлена пробка от вина «Анапа» и попыталась исправить положение. Вышло не так, как хотела. Как ни старалась аккуратно, все равно обожглась. Руку одернула, подула на ожог. Лицо ее раскраснелось от деловитости и усердия.

— Ага, — процедил я, подходя к обеденному столу и вытягивая руку в сторону порезанного черного хлеба. Уж очень захотелось аппетитной корочки, посыпанной крупной солью. Горбушка так и смотрела на меня. Рот наполнился слюной. Сглотнул, чуть не подавился. Папа, зашелестев газетой, хрипло кашлянул, глянул на меня поверх красных очков с толстыми линзами для близорукости, и ничего не сказал. И так все понятно стало. Отставил глупую затею. Взрослеть надо.

— В ГДР, — обреченно повторила мама, не оборачиваясь, сама себе. Прикрыла было рукой рот, от нахлынувшего волнения. Сдержалась. Забарабанила ножом по деревянной доске, нарезая мелко луковицу. Вытерла слезы. Протянула. — Далеко.

— И, что с того? — сказал дед. Был он одет в неснимаемую, давно полинявшую тельняшку, синие треники и тужурку, мехом наружу. «Веста» — говорил дед на немецкий манер, натягивая замусоленную тужурку. Лето, а дед мерз. — Бывал я в Берлине. На танке! Почитай весь его проехал, вдоль и поперек.

Дед замолчал на минуту, вспомнив, видимо, как бороздил улицы Берлина на своей «тридцатьчетверке»:

— Хороший город, — добавил он, будто опомнившись и многозначительно посмотрел на меня. — Люди там, правда, злые.

— Я не на танке, — поспешно сказал я. — Я на автобусе. Нам специальный автобус выделяют для целой делегации. И люди теперь другие!

— Немцы никогда не меняются, — покачал головой дед, думая о своем. И тут же, как в назидание, произнес — Возьми с собой три бутылки водки, пакет гречки, тушенку и пять буханок хлеба. Потом деда вспомнишь добрым словом.

— Да, сейчас! — взорвалась мама, поворачиваясь от плиты. — Молодежь спаивать?! Ишь чего удумали! — и она, по- доброму, конечно, замахнулась на деда кухонным полотенцем.

— Хватит, — оборвал ее отец, тоном не терпящем возражений. — Вари борщ. Не вмешивайся.

— А водка-то зачем? Да еще и три бутылки?! — неуверенно спросил я, думая, чем бы еще поживиться со стола. С вазочки на меня аппетитно смотрели вечные «Барбариски».

— Хек! Вот те на! Это же мировая валюта! — выдохнул дед чесночным запахом. — Темный ты человек, Мишка. Хоть и комсорг.

— Рубль — мировая валюта, — сказал глава семейства, как отрезал. — Но хлеб возьми. У них такого нет. Потом Родину вспомнишь.

Отец кашлянул и снова посмотрел на меня поверх газеты. Пробурчал:

— Садись. Рассказывай.

— Пап. Это от завода. По комсомольской путевке. За хорошую работу заслужил. Оборудование новое получать будем, немецкое, — скороговоркой начал я оправдываться. Не любил папа немцев. Крепко не любил.

— Немецкое хорошим не бывает. Все зло от них, — не применул высказаться отец и тут же сурово спросил. — А ты тут при чем?

— А я лучший! — воскликнул я, активно махая головой.

— Слушай! — сказал дед, оживляясь и наклоняясь ко мне. — Я фотоаппарат купил. Самый лучший! «Смена 8м». С обратной перемоткой. С таким объективом, что закачаешься. Тоже возьмешь.

— А «Смена» то мне зачем? — удивился я.