Мы вернёмся на Землю

В комнате Параскевича было сумрачно. За окном качались деревья. Параскевич делал уроки.

— Алёшка, — спросил я, — ты не находишь, что луна сегодня на небе грустная?

— Я никогда не видел грустной луны, — ответил Параскевич. — Такой не бывает. Ты это выдумал. Садись со мной делать уроки.

Я не мог заниматься. Я спросил Параскевича:

— А ты не боишься, что мы не сможем построить ракету?

— Не боюсь, — ответил Параскевич. — Я всегда знал, что мы не построим ракету.

— Ну как же так, Алёшка? — спросил я. — Зачем же ты дружишь с нами?

— Мне интересно, — ответил Параскевич. — Дома говорят: «Ты должен добиться того, ты должен добиться этого», «самодисциплина», «всё должно быть сделано вовремя». Надоело. А с вами ничего не надо добиваться, с вами хорошо.

Параскевич мне долго говорил о том, что сомневаться не имеет смысла. Он посоветовал мне спрятать сомнения подальше, в задний карман брюк.

От Параскевича я пошёл к Королькову.

Корольков сидел за столом и смотрел на кончик пера. Такая у него привычка — смотреть на кончик пера, когда не получается задачка. Я прочёл задачу и стал рассуждать о том, как можно её решить, но Корольков отмахнулся.

— Ты всегда говоришь не подумав, — сказал он. — Помолчи.

Корольков стал опять смотреть на кончик пера. Вдруг он начал писать и быстро решил задачу. Он дал мне чистую тетрадку, объяснил решение и велел, чтобы я тоже записал.

— Ты перестал заниматься, — сказал Корольков. — Нехорошо распускать себя. Помни, Лёня, держать себя в руках должен уметь каждый человек.

Я спросил:

— Корольков, ну а сомнения тебя мучают?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал я. — Меня тоже мучают. Ты не уверен, что мы построим ракету, правда?

Но, оказалось, я не отгадал. Корольков ответил, что об этом он как-то не думал — ведь её строить ещё не скоро. У него были другие сомнения.

— Лёня, — сказал он, — ты же знаешь о моей несчастной любви. Я боюсь, что меня не только Тучка, но вообще никто не полюбит. Это очень несправедливо: я отличник, умею держать себя в руках, но девчонкам не нравлюсь.

Я стал Королькова утешать. Я говорил:

— Не понравился Тучке — понравишься другой девчонке. Ты не падай духом, Сёма…

Но Корольков прервал меня:

— Нет. Я никому не понравлюсь. Я некоординированный человек… Ты, может, не слышал такого слова?

— Толик, — спросил я, — а что это такое?

— Координации нет, — ответил Корольков. — Хожу я смешно, бегаю смешно, а когда играю в волейбол, все животики надрывают.

Это верно. Когда Сёма играет в волейбол, попробуй не засмейся: он же руки держит, как лопатки, ещё и приседает смешно, а по мячу если попадёт, то мяч обязательно не в ту сторону летит.

Корольков грустил. Я спросил, заметил ли он, какая на небе луна. Он покачал головой. Но он всё же грустил.

Когда я уходил, Корольков сказал:

— Мы обязательно построим ракету. У меня другого выхода нет: я должен стать космонавтом.

Корольков долго говорил о том, какой он настойчивый человек: если что задумает, то уж не сворачивает ни вправо, ни влево, а идёт прямо к цели — будет ракета!

Я вышел на улицу и увидел, что луна по-прежнему висит над домами.

Я пошёл к Родионову. Он сидел в саду и смотрел на луну.

— На луне маленькое притяжение, — сказал Толик, — и я бы смог там быстро бегать и высоко прыгать.

Он мне рассказал, как лежал, не вставая, много месяцев в кровати, — это было в горном санатории. Ему очень хотелось побегать, и он смотрел на склон одной горы и представлял себе, как бежит по этому склону.

Я не стал спрашивать Родионова, сомневается ли он в том, что мы построим ракету.

В сад вышла мать Родионова. Она пробормотала: «Какой сегодня вечер ветреный. Не по себе мне что-то». Она отозвала меня в сторону и сказала:

— Понимаешь, Лёня, мальчик, которого ты привёл, забрал у Толика бинокль. Нельзя ли вернуть? Это бинокль моего отца. Нам не хотелось бы лишаться этой вещи.

Я сказал:

— Попробую.

Я вспомнил, что Пазуха учится в семнадцатой школе. Толикина мать проговорила:

— Хорошо бы, — и ушла в дом.

Я вернулся к Родионову. Я спросил его:

— Как же ты отдал Пазухе бинокль?

— Он сказал, что продаст и принесёт деньги, — ответил Толик. — Я хотел отложить деньги на книги по ракетостроению.

— Ты что же, не понял, что он обманщик? — спросил я. — Это же видно.

— Понял. Да мне неудобно было не дать.

Вот такой он человек, Родионов.

Я ушёл от него поздно. На улице пахло по-осеннему, и когда я подошёл к дому, то увидел, как с клёна, что растёт против окон нашей квартиры, сорвался лист. Он медленно кружил в воздухе, потом полетел быстрей, прилепился к стене дома; потом порыв ветра стих, и лист спокойно опустился на тротуар. Я был в одной рубашке и озяб. Но дома было тепло, я выпил чаю и совсем согрелся.

Потом я лежал в своей тёплой постели, накрывшись одеялом, и смотрел в окно на раскачивающийся на проводе фонарь. Я представил себя на другой планете. Будет ли там где согреться? В груди у меня заныло. Я понимал, что ракету мы, может быть, никогда не построим, но всё равно было страшно.