Мы входим в жизнь

Не часто, но читал Сельвинский собственные стихи. Почти всегда — новые, только что написанные. Словно проверял на нас, проводил первую пробу. Старые стихи читал, как правило, в виде иллюстрационного материала. Ну, например, при разъяснении специфики тактовика вспоминалась «Улялаевщина». В отрывках, разумеется. Чтение было великолепным. До сих пор звучит в ушах низкий бархатистый голос, удивительно вибрирующий, подлинно музыкальный инструмент. Кстати говоря, последнее впечатление пришло мне в голову именно тогда, когда я слушал Сельвинского. Я вдруг понял, что человеческий голос выразительностью может превосходить и скрипку, и валторну, и рояль.

Как он читал «Балладу о тигре»! Она была написана перед самой войной, и талант поэта проявлялся в ней во всем своем блеске. Среди лирики Сельвинского это одно из лучших стихотворений.

Какая мощь в моей руке,

Какое волшебство

Вот в этих жилах, кулаке

И теплоте его!

Я никогда не знал о них

До самой той зари,

Когда в руке моей затих

Хозяин Уссури.

За штабом Н-ского полка,

Где помещался тир,

«ТОВАРИЩИ! — гласил плакат.—

В РАЙОНЕ ТИГР!»

А я из Дальнего как раз

Шел

в тыл,

Но на плакат внимания

Не об-

ра-

тил.

При чтении Сельвинский виртуозно использовал синкопы, с их помощью выделялись и акцентировались не только слова, но — по необходимости — слога.

В те дни я сызнова и вновь

Все думал об одном:

О слове душном и родном

По имени Любовь.

В стихотворение вошла другая равносильная тема, и голос Сельвинского становился печальным и нежным. Дальше в стихах появляется «желт и бел, и два огня горят» — тигр!

Начинается схватка, где «зверь взял верх», но тут

Покуда в левое плечо

Вгрызаются клыки,

Пока дыханье горячо

Дымится у щеки

И тьма сознанья моего

Уже совсем близка —

Я стал почесывать его

За ухом... у виска.

И вот происходит чудо... «Еще его округлый клык дробит мое плечо...»

Но ярость шла по голосам

Тленцой, а не огнем,

И зверь прислушивался сам

К тому, что было в нем.

Надо было слышать Сельвинского, когда он передавал этот переход, перепад, перебой, а может быть, перевив страсти — от ярости схватки к воркованию любви:

Когда вечерняя звезда

Растаяла ко дню,

Его рычание тогда

Сошло на воркотню.

Он дергал ухом. Каркал он.

Он просто изнемог.

Но растерзать меня сквозь сон

Уже никак не мог.

Голос, передававший перепады страсти, становился печально-ироничным, его интонация сдержанной и спокойной.

Вот, собственно, и весь рассказ,

В нем правды — ни на пядь. Но он задуман был для Вас:

Я что

хотел

сказать?

Что если перед Вами я,

О милая, в долгу,

Что если с Вами, жизнь моя,

Ужиться не могу,

И ты хватаешься, кляня,

Рукой за рукоять —

Попробуй все-таки меня

За ухом... почесать.

И торжествующий мощный голос выносил финал баллады на громовой простор блистательной поэзии.

Какая мощь в твоей руке,

Какое волшебство

В перстах твоих и кулачке

И теплоте его —

Я никогда не знал о них

И жил бы день за днем,

Как вдруг схватился с тигром стих

В сознании моем.

Сельвинский комментировал голосом свои стихи, растолковывал и объяснял их. Это редкое качество, и, конечно, никакой профессиональный чтец не мог здесь заменить поэта.

В дружеском кругу, как я знаю, Сельвинского и называли тигром. Среди нас он был тигром домашним и когти выпускал разве что на одну четверть. Редко-редко прорывались в его голосе гневные ноты. Но гнев был, как правило, адресован за пределы кружка или семинара литературным недругам Сельвинского.

Многим мы обязаны Илье Львовичу. Он всемерно развивал лучшие качества, заложенные в нас, и всемерно гасил худшие. Уже за одно это можно сказать ему спасибо. Но он подарил нам и всего себя, а такой дар — неоценим!

Теперь о том, с чего я начал и чем хочу кончить. В декабре 1939 года Сокольнический райвоенкомат включил меня в списки 34-го отдельного добровольческого легколыжного батальона. Больше месяца я числился студентом Литинститута, но воевать ушел через ифлийские ворота вместе со своими близкими друзьями.

Судьба батальона была трагичной. Среди погибших оказались Михаил Молочко и Георгий Стружко. Мы с Виктором Панковым, тяжело обмороженные, попали в госпиталь, он лежал в Кировском, я в Глазовском. Однажды мне принесли посылку из Москвы. Хорошие папиросы, хорошее вино, пачка писем и приказ по ИФЛИ, от 23 февраля 1940 года. В нем я упоминался в ряду отличников учебы и дисциплины. Я усмехнулся: после пережитого в финских снегах недавние студенческие передряги казались давними детскими шалостями.

А исключение, было ли оно? Лев Коган писал, что его пригласили в деканат и предложили сдавать зимнюю сессию. Об октябрьской истории ни звука.

Демобилизовавшись в апреле, я с ходу сдал курсовые экзамены, но тут же подал заявление о переходе на экстернат. В первые дни Отечественной войны я получил два диплома — ИФЛИ и Литинститута. Уходя на фронт, теперь уже из Дома Герцена, я пожал на прощанье твердую и внимательную руку Ильи Львовича. Вскоре Сельвинский сам ушел в действующую армию.

На той войне незнаменитой...