Мы входим в жизнь

Замечу, что инициатива волжского путешествия и среднеазиатской поездки принадлежала Михаилу. Разговор у него сразу переходил в план, а план перерастал в действие. О Волге, помню, он бросил мне мысль на ифлийской перемене, а к Фергане, задумав поездку весной, мы не возвращались в разговорах до лета. Михаил уехал после занятий недели на полторы к себе домой, я стал забывать об уговоре. Вдруг утром звонок — и на пороге Миша. «А я за тобой. Фергана ждет нас». Мы вышли на Рождественский бульвар и, прохаживаясь взад-вперед под зелеными деревьями, окончательно договорились о поездке. Дня через два мы уже сидели в поезде вместе с двумя другими своими товарищами. Кстати, во время этой поездки произошел еще один случай, весьма характерный для нашего тогдашнего жизнеощущения. Тут инициатива исходила уже от меня. Поезд шел вдоль Аральского моря. Только что мы проехали станцию с тем же названием. Сине-зеленая гладь под южным солнцем была настолько притягательна, что я проговорился: «А хорошо бы сойти!» — «Давай, — загорелся Михаил, стоявший рядом со мной у окошка. — Когда еще мы сюда попадем». Как раз в эту минуту, словно нарочно, поезд остановился на полустанке. Мгновенно стащили с полок рюкзаки и, не слушая чертыхавшихся друзей, пошли к выходу. Вылезли, огляделись, направились по песчаной дороге к густым камышам, колыхавшимся на берегу. Наши приятели догнали нас, и мы походя объяснили им причину нашей неожиданной экскурсии. Она им показалась, мягко говоря, неосновательной, но дело уже было сделано. Целый день мы провели на море. Купались, загорали, швыряли камнями в чаек. Ослепительно было солнце, ослепительно было море, ослепительной была наша молодая глупость. И впрямь с теперешней возрастной колокольни выглядит наша выходка достаточно глупой. Прервать поездку, бросить плацкартный вагон ради того, чтобы поваляться на берегу незнакомого моря... Стоп! Глупость-то глупость, но в юношеских святцах она носила другое название. Вслушайтесь в переплеск звуков: «на берегу незнакомого моря». Скольких людей — не нам чета! — этот переплеск срывал с обжитых мест, вырывал из семей, бросал в неизведанные края! Коснулся этот переплеск и нашего слуха в тот далекий день.

До Ташкента мы добрались уже не в плацкартном вагоне, а в переполненном общем, но зато побывали «на берегу незнакомого моря». Расстояние между замыслом и делом было у нас тогда коротким, а у Михаила Молочко почти совсем не существовало. Все это можно было бы объяснить легкомысленностью, но какие же это легкие мысли о путешествии по горьковским местам, о стройке коммунизма, о первой войне в нашей жизни? Нет, мысли были серьезные, а легки мы были тогда на подъем, легки к исполнению задуманного. Эта черта молодости, потом она уступает трезвому взвешиванию противоречивых фактов, определению возможностей успеха и неуспеха.

Во всех неожиданных, а иногда рискованных предприятиях лучше товарища сыскать было нельзя. Решительность, смелость, настойчивость всегда характеризовали его поведение. В большом и малом. И потому таким ярким цветеньем вспоминаются, спустя десятилетия, различные случаи нашей совместной биографии.

Вот по окончании работы на Большом Ферганском канале, получив полный расчет и полные карманы благодарностей, мы решаем съездить в Шахимардан, местечко в горах, где был убит шейхами «узбекский Маяковский» — Хамза Хаким-заде. На попутном грузовике по каменистой дороге поднимаемся вверх. Открывается еще одна счастливая страница нашей юности.

Мы по узбекским городам

Навстречу счастью шли.

И встретил нас Шахимардан

Водой из-под земли.

Любимцы северной зимы,

Мы были рады ей:

— Спасибо, — вымолвили мы, —

За холод твой, ручей.

Спасибо, что напомнил нам

Разлет родимых вьюг,

Ты здесь, как мы, как север сам,

Прохладой входишь в юг.

Отдав ручью земной поклон,

Чинар прославив тень,

Мы перешли из яви в сон,

В шахимарданский день.

Так я писал на снежных полях 1945 года, в далекой Польше, во время зимнего наступления. Резкие ветра обжигали наши лица, но мы не отворачивались от них. Это были ветра победы. И я во взятом штурмом Пултуске, в кругу таких же молодых офицеров, поднимал свой «капитанский тост» (так и было названо стихотворение) во славу братского Узбекистана, человеческой дружбы, прекрасной нашей молодости.

Январский полдень сер и тускл,

Я третий день в бою,

И взятый штурмом пал Пултуск,

И я в Пултуске пью.

Я пью вино чужих дорог

За юг большой страны,

За все, что я забыть не смог

В четвертый год войны.

Но что любопытно и кажется примечательным через многие годы: Узбекистан тогда представлял в наше распоряжение всю россыпь своей сокровищницы. Мы могли увидеть старинные дворцы и мечети, застыть перед величием древних гробниц, пройти по улицам, сохранившим следы Навои и Улугбека. А нас тянуло к «узбекскому Маяковскому»!