Мы входим в жизнь

В декабре я не ходил в институт, и первые дни добровольческого движения прошли мимо меня. По газетам я, конечно, знал, что началась война с Финляндией, и мысль об уходе на фронт уже созревала во мне. Сгустился перенасыщенный раствор, нужна была последняя крупинка соли, чтобы он стал кристаллизоваться. Такой крупинкой стал приход Михаила в мою комнату на улице Мархлевского. Я валялся на кушетке и читал какую-то книгу. Поговорили о том о сем, потом Михаил, уже собираясь уходить, как бы между прочим сказал: «А я записался добровольцем на финский фронт». — «Где идет запись?» — «Она уже кончилась. Но если пойти в комитет комсомола, можно успеть». И все. Мы попрощались, а я, проводив приятеля, стал собираться. Меньше чем через час я сидел уже у секретаря вузкома и объяснял ему срочную необходимость посылки меня на фронт. «Хожу на лыжах, стреляю». Высоких слов мы не произносили, они подразумевались. «Сейчас я тебе напишу записку в райвоенкомат, только поезжай сразу, может быть, смогут воткнуть в список». — И, помолчав, добавил: — «Я тоже поеду, только позже». Свое намерение он выполнил.

С запиской в руках я через полчаса вошел в Сокольнический военкомат. Уже вечерело. Дежурный лейтенант зажег свет, прочел направление и без всяких околичностей внес меня в список. Опять никакой болтовни, все разумелось само собой.

Спустя две недели мы были уже в Подольске, где формировался батальон, а на фронт попали в январе нового, 1940 года. Нас отправили в рейд по тылам противника. Попали в тяжелую обстановку. Повидали такое, что до сих пор мороз по коже, когда вспоминаешь.

Здесь мертвецы стеною за живых!

Унылые и доблестные, черти.

Мы баррикады строили из них,

Обороняясь смертью против смерти.

За ними укрываясь от огня,

Я думал о конце без лишней грусти:

Мол, сделают ребята из меня

Вполне надежный для упора бруствер.

Эти стихи я писал уже в госпитале. Оттуда же и послал письмо, которое мне вернул адресат через тридцать с лишним лет. Оно коротко, но, несмотря на сжатость, достаточно полно передает происшедшее.

«Верхний Идель. 10.2.40 г.

Письмо будет горьким. Вот что я знаю о ребятах: Мишка Молочко — пропал без вести. В батальоне говорят, что он убит. Жорка Стружко — пропал без вести. В батальоне говорят, что он отстал от колонны и замерз. Витька Панков — в госпитале — обморозился. Я попал в другую колонну, чем ребята, поэтому говорю со слов бойцов и командиров, с которыми говорил после встречи частей батальона. В строю ребят не оказалось. Был в боях. Много товарищей погибло. От 1 роты осталось в строю 14 человек. Не спали шесть суток. Условия были тяжелыми. Передай Льву Когану, что его товарищ В. Савченко отстал от колонны и замерз. Только две ледяные сосульки на усах торчало. Финны орудуют небольшими бандами. Обстреливали беспрестанно и с разных сторон. Писать трудно — каждую строку как клок мяса рвешь. Кончаю. Пишу из госпиталя. Обморожен. Пальцы на ногах, кажется, останутся при мне. По выздоровлении, недели через две, опять на фронт.

Привет ребятам и девочкам.

Сергей».

... Такова документальная проза нашего поколения. Она избавляет меня от необходимости пересказа событий. «На той войне незнаменитой» расстались мы навсегда с Михаилом Молочко.

Навсегда? Да нет, конечно! В каждом поколении есть люди, рано сошедшие с жизненного пути, но оставившие прочный след в памяти тех, кто продолжал по нему идти. Отпечаток своей личности такие люди накладывают на события, совершающиеся уже без них. Возмужавшие сверстники мысленно оглядываются на свою юность, которая воплощена в таких людях. В старину их называли предтечами. Вот таким предтечей поколения был Михаил Молочко. Лучшие его качества — безоглядная смелость, слиянность замысла с деянием, стремление к большой цели, преданность отчизне — были повторены и развиты его сверстниками.

Снимаю шапку перед тобой, давний товарищ!

Поэт на фронте

Не представляю, куда мог задеваться мой фронтовой дневник. Вел я его короткое время, с лета 1943 года по зиму 44-го. Состоял он из отрывочных записей: блокадный Ленинград, встречи с Тихоновым, Берггольц, Прокофьевым, Дудиным, Суворовым. Особенно жаль страниц, где живописалось знакомство с последним. Они хранили память первого взгляда на этого красавца, который навсегда остался для меня воплощением фронтовой молодости. Георгий Суворов наполнял потерянные строки своим дыханием, улыбкой, стихами. Все же попробую вспомнить, о чем я тогда писал. Правда, не воскресишь первоощущения, но пройду хотя бы по его следам.

Знакомство с гвардейским поэтом вначале у меня было заочным. Я много о нем наслышался от Дудина и Тихоновых. Дудин говорил о нем с заинтересованным удивлением, а Тихоновы — Николай Сергеевич и Мария Константиновна — с удивлением тревожным. Причины заинтересованности и тревоги вскоре мне стали понятны, когда я сам сошелся с Суворовым.