Мы входим в жизнь

Еще одно воспоминание, носящее, пожалуй, трагический оттенок. Несколькими днями после Шахимардана мы сидим в ташкентской чайхане возле старого базара. Громкоговоритель над нами прерывает передачу и объявляет о только что заключенном пакте с Германией. Как помрачнел Михаил! «Неужели не будем драться с фашистами?!» — «Твое от тебя не уйдет, — отвечаю ему, — подождем малость». — «Думаешь, я не понимаю неизбежность этого пакта? Понимаю! А все-таки...» И уткнул лицо в ладони. Не мог он знать, что всего несколько месяцев отделяло его от белофинской пули.

Теперь о том, что составляло содержание нашей повседневной жизни. Лекции и влюбленности, прыжки с самолета и стадион, ночные споры в усачевском общежитии и первые опыты в стихах и прозе. Парашютные прыжки вызвали к жизни стихи «Приземленный ангел». Сейчас занятно повторить некоторые строки своего юношеского стихотворения, одинаково относящегося ко мне, Михаилу, да и ко всему нашему поколению, и припомнить дерзкую улыбку, с которой они сочинялись.

...Я чувствую жжение за спиной,

Там, где у ангелов крылья.

Ангелом стать? Оцените мечту,

Причудливая затея...

Всего только шаг... но шаг в пустоту,

И вот — один в пустоте я.

Я в той пустоте, как литая струя,

Живое, веселое пламя.

И падаю,

падаю,

падаю я

С раскрытыми настежь глазами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Болтаю ногами над вышиной,

Держась за тугие стропы,

И не Подмосковье — кружат подо мной

Америки и Европы.

Я с миром сейчас один на один,

Он хмурится, круглолицый.

Грозятся морщинами Рим и Берлин,

Две яростные столицы.

Хочешь не хочешь, придет пора,

Встанут с враждебной речью...

Но недаром я ангел! Силы добра

Им выйдут за мной навстречу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Толчок. Приземленье. Гашу парашют.

Отстегиваю амуницию.

Никто не заметит, что в беге минут

Успел я перемениться.

Но щелкнуло что-то такое во мне,

Я словно возвысился в ранге.

И твердо стою я на зыбкой земле,

Навек приземленный ангел!

Формулировки наивные, но ощущение истории верное. А ведь мы жили тогда в истории! В потоке подчас труднее судить о направлении стрежня, чем позже, с холмов времени. Мы судили и в общем были близки к истине.

Любопытно, конечно, ироническое определение своей «ангельской» природы. Тут дело обстоит не так просто. В нас жило чувство такой своей правоты, что мы действительно чувствовали «жжение за спиной, там, где у ангелов крылья». И наряду с этим все время маячила возможность переселиться в недалеком будущем в те края, где — по речению древних — «несть печали и воздыхания». Мной эта возможность ощущалась меньше, чем — к примеру — Суворовым, Майоровым, Коганом, но стихи свидетельствуют, что и я не забывал о ней.

Когда тебе за пятьдесят, все чаще в руках оказывается скальпель, которым ты рассекаешь свое прошлое. Беда в том, что перед тобой лежит не труп, а живое тело, и чуть неловкое движение, как начинают говорить давние болевые точки. И не только говорить, кричать.

Такой болевой точкой является вопрос о жертвенности поколения. Вставал ли он вплотную перед нами? Будущая война отнюдь не рассматривалась как всеобщая плаха. Существовала твердая уверенность, что советский народ и наше поколение, как его составная часть, выйдет победителем из любой самой жестокой войны. Здесь никаких сомнений не было. Но было ясно, что война потребует множества жизней. Почему именно моя жизнь станет неприкосновенной в надвигающейся трагедии? — такой вопрос вставал перед Майоровым, Суворовым, Коганом. Внутреннее чувство подсказывало: надо принять заранее возможную необходимость собственной гибели. И тут каждый знал, на что он идет. Возможная необходимость и жертвенность — понятия разные. Примерно так решился этот жестокий вопрос.

Впервые он возник перед теми, кто пошел добровольцами на финской фронт. Там окончился жизненный путь моего товарища. Трудно передать ощущение осени 1939 года. Мир взорвался вокруг нас, началась вторая мировая война. События опережали события. Гитлеровцы прошли огнем и мечом Польшу. Наши войска освободили Западную Украину и Западную Белоруссию. Студенты гудели на переменах, обсуждая газетные новости. Но жизнь в этом зыбком равновесии продолжала идти своим чередом. Состоялся вечер трех поколений в Юридическом институте. Председательствовал на нем Михаил, воспринявший эту честь как само собой разумеющееся (я рассказал об этом вечере в очерке о Павле Когане). В «Литературной газете» появились статьи Миши, подписанные фамилией Молова. В редакции оказался человек, увидевший в нем задатки серьезного критика. Это была Ольга Алексеевна Колесникова, старая коммунистка, соединявшая в себе лучшие черты редактора правдистской школы. Вслед за Михаилом потянулись к ней и другие ребята, но наша пора печататься пришла позже. Студенческая повесть, начатая Мишей, постепенно набирала страницы.