Мы входим в жизнь

«Дневные звезды» такая же часть поэзии Ольги Берггольц, как ее стихи. Вот уж кто не может «перейти на прозу», так это она. И разбирать эту поэму — а «Дневные звезды» именно поэма — по законам прозаического жанра, на мой взгляд, просто немыслимо. Ключом к поэме служат строки самой Ольги Берггольц, где говорится, что она «все три недели жила в Угличе необычайной жизнью, — прошлым, настоящим и будущим сразу, жила всей жизнью». И какая же насыщенная, полная духовным богатством оказалась эта жизнь! Она вобрала в себя все, чем жила страна с первых дней великой революции, — ее счастье и горе, повседневность и романтику. И снова это грозовое, трагическое жизнеощущение! Не гнетущим воздухом предгрозья, а живительным озоном очищающей грозы дышит эта книга. У всех она на памяти, и я не буду снова перелистывать ее страницы, скажу лишь, что вместе с «Февральским дневником», «Ленинградской поэмой» и «Узлом» она видится мне той «Исповедью дочери века», которую писала всю жизнь и, как теперь очевидно, уже написала Ольга Берггольц.

В стихах 1945—1964 годов происходит развитие и утверждение главных мотивов творчества поэтессы, но возникают и новые, органически входящие в прежние. Впервые в полную силу прозвучала в ее поэзии любовная лирика. Но знаменательно: и здесь лучшие стихи Ольги Берггольц вызваны к жизни опять-таки трагедией. Даже в минуты счастья не сходят ей на душу ни покой, ни умиротворение.

Я тайно и горько ревную,

Но ты погоди — не покинь,

Тебе бы меня, но иную,

Не знавшую этих пустынь.

До этого смертного лета,

Когда повстречалися мы,

До горестной славы, до этой

Полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,

Горя, шевельнется в груди...

..Я стану простой и веселой, —

Тверди ж мне, что любишь, тверди.

Неисполнимое обещание! Когда Данте проходил по улицам Флоренции, женщины с опаской показывали на него детям: «Смотрите, как его опалило пламя, он побывал там...» Подобное пламя коснулось Ольги Берггольц, и следы его прикосновения неустранимы. В этом ее печаль, в этом и ее счастье. Неопалимая купина, колючий куст, горящий не сгорая, — не такова ли ее жизнь, ее поэзия?

Я знаю о многом. Я помню. Я смею.

Я тоже чего-нибудь страшного стою.

И она действительно смеет. Смеет и воспевать подвиги революции, как в «Ване-коммунисте», как в «Международном проспекте», как в «Первороссийске», и вкладывать персты в ее раны, как в «Пяти обращениях к трагедии», «Том годе» и в новых строках, посвященных блокаде.

Бесстрашная, чистая, прямая — подлинно коммунистическая поэзия!

..Медленно и бережно перелистываю я страницы Ольги Берггольц. И снова встает передо мной в довоенном далеко речение древней книги. До самого дна испила женщина «пелынь судеб человеческих», но она не иссушила ее губ, а открыла их для слов неиссякаемой силы и великой веры.

За далью — даль

Его биография, стихи и поэмы известны каждому школьнику, и нет нужды повторять азы классных сочинений. Я скажу о том, чем характерно, на мой взгляд, литературное явление, носящее имя Твардовского. Ибо Твардовский — это, конечно, явление, размеры и содержание которого определяются не только личными качествами поэта, но и литературным процессом, общественными устремлениями, всей нашей действительностью. Это явление в силу своей значимости и весомости стало не просто объектом, а субъектом движущихся сил — литературы, общества, действительности — и само оказывает влияние на их динамику. Такова, впрочем, судьба художественного творчества всех значительных писателей прошлого и современности, к числу которых можно уверенно отнести Твардовского.