Мы всякую жалость оставим в бою…

— Да вот представьте себе, настоящий бунт. — Звонарев кивает на генерал-майора, и тот, с важным видом, склоняет голову в знак согласия. — Вообразите: пришел капитан в барак, выбрать заключенную, которая должна полы в штабе помыть. Ну, мы же люди, мы понимаем, что ежели тут молодые арестантки, а капитан — мужчина в свои пятьдесят семь еще хоть куда. Был. И вот, знаете ли, выбрал он одну молоденькую, а та возьми и зарежь его осколком стек…

Бац! Сам не пойму, как это вышло: только что стоял спокойно, а теперь вдруг ободранный кулак и Звонарев на полу. Ко мне кидается тот толстый интендант. Ха! Дитя! Да с тобой и Аришка справится, не говоря уже про Севку. Н-на! И еще, н-на! Ах, у вас, господин генерал-майор, «Вальтер» имеется? А бутылкой портвейна по голове не хочешь? А получишь! Ну, суки тыловые, б… зажравшиеся, кто еще хочет?

— Будьте добры, господин подполковник, — металлический голос, заставляет меня обернуться. — Будьте добры. Вот, возьмите его пистолет и покараульте их, пока я не приведу Патруль Чистоты Духовной. Сие есть дело Божие!

О. Платон? Вот это номер! Я и забыл про него совсем. Киваю ротному, и тот исчезает, чтобы через десять минут вернуться с «чекистами». Вся семейка Звонаревых вместе с гостями отбывает под конвоем, а с меня сняты показания под образами.

Мы идем домой. Люба молчит, должно быть дуется за испорченный день. Вдруг она порывисто прижимается ко мне и шепчет:

— Все испортил, дурак. Медведь сибирский, хунхуз маньчжурский! И за что я тебя люблю, такого нескладеху. У Ниночки ведь своя парикмахерская была. Где я теперь буду прическу делать?..

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Июнь