Мы встретились в Раю… Часть вторая

Когда самое страшное оказалось позади, я обнаружил, что мое раздражение как-то само собою превратилось в искреннюю доброжелательность, это несмотря на совпадение фамилий и Калечкиного имени: мальчишке, пожалуй, около двадцати пяти. Из него — медицина, разумеется, ошибка молодости — еще вполне успел бы получиться недурной литератор-детективщик с фрейдистским уклоном. Или, скажем, кинорежиссер. Адъютант его превосходительства. Зачем Шефу понадобилось доводить до моего участия? — создал бы мальчику условия, и от дешевого его диссидентства лет через пяток и следа не осталось бы. Больше полужизни я имею дело с людьми, я люблю их, я, мне кажется, хорошо их понимаю, но, увы: решать их судьбы всегда остается прерогативой Шефа — мне же приходится довольствоваться ролью самой судьбы.

Не забыли? продолжил сосед, едва я вернулся на место. Н. Е. идет к Калерии — так я воображал после первого разговора в клинике. Навоображал, естественно, чушь собачью, простые решения казались мне слишком простыми (и в самой сути, как вы скоро поймете, я очутился прав!), но в тот-то раз на деле: обычная гостиничная проститутка, десятирублевая, безо всяких там надрывов и психологий, что, впрочем, выяснилось позже, покуда же я вовсю проницал глубины, человеческого подсознания, мальчик произнес последние слова с очень горестною в свой адрес иронией, и мне снова пронзительно пожалелось его, так что даже засвербело в воспаленном заднем проходе, и я по возможности деликатно почесался сквозь белье и брюки об обшивку сиденья. Но мальчик и не заметил: он снова увлеченно бросился в свою собачью чушь: итак, напрострел — темная арка двора…

103.

Итак, напрострел — темная арка двора, изнутри, от дома, тускло освещаемая лампочкою под сводом; лампочка прикрыта колпаком грубого стекла, а поверх еще и проволочной сеткою. В пятне света мелькают на мгновение две знакомые фигуры и снова исчезают, растушевываются по поверхности экрана. Ослепительный на фоне глухой черноты — как прожекторный луч — сноп света из дверей развалюхи, где живет Калерия (камера, оказывается, панорамировала за ними), сноп, возникающий из ничего, перекрытый на миг двойной тенью и исчезающий синхронно со звуком хлопнувшей двери. Снова — напрострел — длинный грязный коридор — двери по обе стороны — и моя пара, идущая от объектива. Остановка. Калерия, полунаклонившаяся к двери (звук ищущего скважину ключа), Н. Е. — с двумя нелепыми бутылками в руках. И, наконец, в предпоследний момент, ровно за мгновенье до исчезновения парочки, — высунувшаяся из кухонного проема прямо перед объективом острая мордочка любознательной соседки в ореоле бигуди (перевод фокуса).

Потом — сверху — стол в пустой комнате Калерии, пустой стол в пустой комнате, и бутылки на нем, и вытянутые руки на нем, и даже гость молчит, не одна хозяйка, и этот кадр тянется очень-очень долго. Метров сто. Куздюмов-то, пожалуй, уже и не придет (придет Куздюмов! Куздюмов, к сожалению, всегда появляется вовремя, грущу я), и, выдержав короткую паузу, во время которой хозяйка вполне могла бы хоть что-нибудь ответить, гость встает, направляется к двери. Калерия тоже. Проводить. Так же покорно и безразлично, как если бы за занавеску. Но в самый последний момент, когда Н. Е. уже совершенно ясно, что они расстаются, зверь, неожиданно в этот вечер обнаруживший себя и пружинившийся уже несколько часов подряд, одним прыжком одолевает тысячелетнюю цивилизацию и бросается на Калерию, впивается в ее холодные, безразличные губы, рвет с нее одежду. А Калерия не сопротивляется: наоборот даже — пытается Н. Е. помочь, потому что ей в таком простом деле непонятны и ненавистны сложные эмоции. Он опрокидывает ее, голую, на неразобранную постель, сам не сняв даже пиджака, ботинок, только расстегнув по необходимости несколько пуговиц на брюках, и приговаривает: вот так… вот так… а ты будешь совсем голая… без ничего… нагая… только очки… надень-ка очки… ты будешь совсем нагая и в очках… хочу, чтобы в очках, слышишь? Он бормочет, пытаясь одной рукою нацепить на Калерию свои тяжелые импортные очки, а другою — помогая себе ее взять. Она ему больше не помогает: лежит безразличная, и только в глазах ее, за светло-дымчатыми стеклами, вспыхивают мгновениями искорки неискоренимой ненависти.