Мы встретились в Раю… Часть вторая

Женщина молчала всю ночь, а потом, серым липким утром, когда мужчина, краснея, крался к двери чуть не на цыпочках, чтобы как-нибудь случайно не наткнуться даже взглядом на объект недавней страсти, отомстила, выразив всю свою ненависть к нему и к ним вообще простыми, можно даже сказать, невинными словами: а ты чистый? И мужчина не вздрогнул, не обернулся, не понял смысла фразы, занятый мучительным процессом покидания грязной комнаты, только машинально пробормотал: да-да, разумеется, и выскочил вон из квартиры, из дома, и смысл настиг мужчину только на улице, в подворотне, под сводом которой все горела желтым волоском в свете тусклого, но превосходящего ее силою утра лампочка, когда стоял, упершись руками в осклизлую кирпичную стену арки, разведя пошире ноги, чтобы брызги не попали на брюки и лакированные башмаки, и пытался выблевать из себя скверную ночь, свидетельницу нечеловеческого желания, и сакраментальные слова: о ты чистый?.. а ты чистый?.

Н. Е. заехал в гостиницу за портфелем и первым же рейсом улетел домой, не сделав дел, ради которых прибыл сюда, не позвонив никому, не оставив ни для кого записки.

104.

Просмотрев фильм, я, показалось мне, получил массу зацепок, продолжил сосед, отключая воображаемый экран и возвращаясь к нормальному способу беседы: лицо к лицу. Например, оскорбительное для личности знание, что принимаешь взятку борзыми щенками; или вот это неожиданное открытие какого-то животного начала в себе, начала, над которым разум, оказывается, не властен; или, наконец, чувство вины перед женою за, может, первую измену: знаете, бывают люди, которым природою суждено быть однолюбами и для которых всякий инцидент подобного рода — психическая травма? (Еще б мне не знать! усмехнулся я. За всю жизнь я спал только с одной женщиною — с моей женою, Калерией (ничего, повторяю, смешного в этом имени не вижу, мне оно даже особенно нравится: лучше, чем какая-нибудь там Валя или Света: редкое, красивое), и к людям, способным на супружеские измены, всегда испытывал нравственную брезгливость); или, если хотите, даже неосознанная любовь к этой жалкой, несчастной, но возбудившей его потаскушке, любовь, которую, чтобы не потерять самоуважение, приходится скрывать от себя, пусть даже таким неприятным и опасным для психики способом, как сифилофобия…

105. 18.53–19.01

Рукопись неожиданно увлекла Арсения, как чужой, никогда не читанный рассказ; Арсений едва не проехал остановку, а теперь с вытянутым вверх «дипломатом» в одной руке и заложенным пальцем блокнотом в другой прорывался под ругань сквозь толпу поднимающихся в вагон людей. И за что же так напустились, набросились на Арсения тогда приятели-литераторы?! На что обиделись?! Неужто на этот вот гаерский, чуть издевательский тон, который, вероятно, показался им невозможным, непристойным в описании столь трагически-торжественного акта, как политическая эмиграция?! На имена Куздюмов, Калерия? Неужто на то, что кровавый палач имеет слабость страдать геморроем и сочувственно выслушивать диссидента?! А ведь обиделись, право слово обиделись, задело их за живое, — Арсений мог забыть собственную повесть, мог забыть ее название, но как ее ругали, не забудет до конца дней! А и он-то тоже хорош: скуксился, скис, закинул блокнотик. Вот тебе и внутренняя независимость художника!

Художник с минуту потоптался на улице, выискивая глазами огни троллейбуса, на который собирался пересесть, но их видно не было, и интерес погнал под фонарь, вынудил поставить «дипломат» у ног и снова раскрыть блокнот. Где же Арсений остановился? …таким неприятным и опасным для психики… Вроде здесь. И хотя мой кинометод, как оказалось…

106.