Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Несколькими месяцами ранее, незадолго до начала сражений в Южном Киву, Кагаме рассказал мне две истории о военнослужащих своей армии. Один солдат, сказал он, недавно написал письмо, где рассказывал, что остался единственным из всей своей семьи, а потом узнал, какие именно люди перебили его родных во время геноцида, но решил не привлекать никого к ответу. Вместо этого он сам решил уйти из жизни, потому что не видел в ней больше никакого смысла. Это письмо было найдено после самоубийства солдата. Насколько Кагаме понял, «у него был на примете кто-то, кого стоило бы убить, но вместо этого он решил убить себя». Вторая история была об офицере, который убил троих и ранил двоих в баре. Солдаты были готовы расстрелять его за эти преступления, но он сказал: «Позвольте мне рассказать вам, в чем дело, а потом можете убить меня». Тогда солдаты взяли этого офицера под стражу, и он объяснил: «Я видел убийц, которым было позволено жить, они шлялись повсюду, и никто не предпринимал против них никаких действий. Ну я решил, что больше не могу это терпеть, поэтому убил их. А теперь давайте, делайте со мной что хотите».

Кагаме сказал мне:

— Представляете себе, что творится в мыслях у этого человека? Я не знаю. Он мог бы пойти на рынок и перестрелять сотню людей. Он мог бы убить кого угодно — такой человек, который даже не боится, что убьют его самого. Это значит, что возникла некая степень безумия. — Он немного помолчал и добавил: — Кое-кто думает, что мы должны пережить эту проблему и забыть о ней, но… нет, нет и еще раз нет, мы здесь имеем дело с людьми.

Я слышал немало таких историй — об искушении отомстить, об отказе от мщения, о неудовлетворенности местью. ОЧЕВИДНО, МНОГИЕ ВЫЖИВШИЕ НЕ РАЗДЕЛЯЛИ МНЕНИЕ КАГАМЕ О ТОМ, ЧТО МОЖНО РЕАБИЛИТИРОВАТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ УЧАСТВОВАЛ В ГЕНОЦИДЕ. Так что после возвращения из Заира я спросил его, по-прежнему ли он верит, что убийц можно успешно реинтегрировать в общество.

— Думаю, нельзя опускать руки — нельзя перечеркивать таких людей, — ответил он. — Они способны учиться. Я уверен, что каждый человек где-то в своих планах на жизнь хочет мира, хочет прогресса в каком-то отношении, даже если он — обычный крестьянин. Так что, если мы сможем показать им прошлое и сказать: «Это было прошлое, которое создало для тебя все твои проблемы, и вот способ избежать его повторения», — думаю, это довольно сильно изменит их мысли. И, думаю, некоторым людям даже пойдет на пользу быть прощенными, получить второй шанс.

И он добавил:

— У нас нет иного выхода.

* * *

Когда мы снова ехали в Табу, через пару дней после знакомства с Гирумухатсе, Боско спросил меня, слышал ли я о девушке, которую недавно сожгли заживо в Кигали. Я об этом не знал, и он рассказал мне. Была такая девушка — точнее, женщина — примерно одного возраста с Боско, его знакомая. Она была на дискотеке, и к ней подошел парень. Она его отвергла. Он пригрозил, что она об этом пожалеет. Она рассмеялась. Он упорствовал. Она велела ему уйти и перестать донимать ее; сказала, что он чокнутый. Он ушел, а потом вернулся — с канистрой бензина и спичками. Погибло четыре человека. Отвергнутый воздыхатель сам был госпитализирован с ожогами. Когда его спросили, за что он убил четверых людей, он сказал, что для него это пустяки после того, что он делал в 1994 г. — он мог убивать столько, сколько пожелает.

Боско был удивлен тем, что я, журналист, не слышал эту историю. Кажется, я отреагировал на нее довольно инертно, скорее не как журналист, а как потребитель американской журналистики, у которого таблоидная диковинка — съехавший с катушек убийца, который впадает в безумие в общественном месте, — вызывает лишь отстраненное ощущение бессистемной угрозы для общества в целом: словно молния, пьяные водители или обрушение фрагментов фасадов высотных зданий. Мою прабабку на 96‑м году жизни прикончил цветочный горшок с геранью, упавший с подоконника, и, хотя такое могло случиться и со мной, я не считаю эту опасность более актуальной только потому, что это случилось с ней. Но история Боско была иной. В РУАНДЕ, НЕ УСТАВАЛ ОН МНЕ ПОВТОРЯТЬ, ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ГОВОРИТ «ГЕНОЦИД ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ЭТО СДЕЛАТЬ», СОЗДАЕТ У ЦЕЛОГО ОБЩЕСТВА ОЩУЩЕНИЕ ТОТАЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ.

Внучка Лоренсии Ньирабезы, Шанталь Мукагасана, говорила мне примерно то же самое. Я хотел услышать реакцию Ньирабезы на рассказ Гирумухатсе, но, когда я вернулся в Табу, она была не в настроении разговаривать, и Шанталь, худощавая 33-летняя женщина, овдовевшая во время геноцида и потерявшая четверых из своих пятерых детей — Мари, Марту, Марианну и Джонатана, — заполнила паузу.

— Даже если он сознается, он все равно лжец, — сказала она о Гирумухатсе. — Он лжет, если говорит, что только следовал приказам.