«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века

«Отец приходит домой, никого нет. На столе записка: „Я на женском собрании. Приду поздно. Мама“. Он кладет свою записку: „Иду на партийное собрание. Буду поздно. Отец.“ Следующим приходит Фриц, сын. Он оставляет свою записку: „У нас ночная тренировка, до утра. Фриц“. Последней является Хильда, дочь. Она пишет: „Должна идти на ночное собрание БДМ! Хильда“. Когда семья около двух часов ночи возвращается наконец домой, они обнаруживают, что в квартире побывали воры и украли все, что можно. Квартира пуста. Но на столе лежит пятая записка: „За то, что мы можем здесь красть, мы благодарим нашего фюрера. Хайль Гитлер! Воры“»[155].

Подобные утрированные шутки имели в своей основе долю правды. Видимо, после многочисленных жалоб, в том числе родителей, врачей и учителей, уже в октябре 1933 г. рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик, которого трудно было заподозрить в излишней мягкости, направляет имперскому фюреру молодежи Бальдуру фон Шираху письмо с настоятельной просьбой проследить, чтобы члены низшего звена Гитлерюгенд — Юнгфольк не привлекались к «службе» после наступления темноты или вообще в поздние часы вечера, а старшие мальчики участвовали бы в ночных мероприятиях не чаще раза в неделю, да и то строго до 22 часов[156]. Ширах по статусу должен был согласиться с Фриком, что он, вероятно, и сделал, но поздние мероприятия проводились время от времени и дальше. Какое же факельное шествие возможно до наступления темноты!

Изменениям подверглись прежде всего семейный распорядок дня и окружающая среда. Наибольшее влияние это оказывало на самых восприимчивых членов семьи — на детей. «Дети говорят „Хайль Гитлер!“ от 50 до 150 раз в день. „Хайль Гитлер!“ приветствуют одноклассников, этим начинается и заканчивается каждый урок, „Хайль Гитлер!“ говорит почтальон, вагоновожатый в трамвае, девушка в лавке, где продают тетради… Словами „Хайль Гитлер!“ завершается детская вечерняя молитва, если только ребенок воспринимает свои обязанности всерьез»[157].

К счастью, видимо, почти никто из родителей не требовал произносить эти слова дома, но на людях их могли подвергнуть осуждению за неправильное воспитание детей. «Я пошла с Клаусом в аптеку и сказала „Добрый день“, а Клаус сказал „Хайль Гитлер!“ И аптекарь упрекнул меня, что маленький ребенок знает, что нужно говорить, а мать нет. И мы поехали домой на трамвае, он увидел номер 55 и закричал, сияя: „Это 55. Нашему фюреру тоже 55 лет!“ Это мне совсем не понравилось, а дома в кровати он еще запел: „Знамя высоко, ряды сомкнуты“. Так он пел и я его после этого забрала из детского сада. Нет, мне это не понравилось»[158]. Но подобную реакцию нацистское воспитание малышей вызывало далеко не у всех родителей. Тот же юный Клаус снискал бурное одобрение отдыхающих семей на берегу Мюггельзее под Берлином: когда кто-то, желая его похвалить, сказал: «Скоро ты будешь большим и будешь в Гитлерюгенд», Клаус топнул ножкой и крикнул: «Я не хочу быть в Гитлерюгенд! Я хочу сразу стать фюрером!»[159] Мать мальчика это очень рассердило и ее проблемам в воспитании сына можно только посочувствовать.

Но чем старше становились дети, тем труднее и даже опаснее становилось противостоять их вовлечению в национал-социалистическую систему и поглощению режимом. Мелита Машманн, пятнадцатилетняя жительница Берлина, пишет в своем дневнике: «Я чувствую, что меня наполняет горячее желание быть вместе с теми, для которых это [национал-социализм — Т.Т.] вопрос жизни и смерти»[160]. На идеологические мотивы накладывался подростковый нигилизм, авторитет товарищей и учителей, желание обрести независимость и коллективную идентичность в обществе друзей, а также немаловажное для старшего юношества чувство включения во власть, в партийно-государственную иерархию. Униформа, знамена, бравурная музыка, награды и значки, героические песни и даже оружие — всего этого в национал-социалистических организациях было с избытком. Родители сдавались без борьбы, скорее всего понимая ее бесперспективность, а, может, не придавая этим обстоятельствам жизни своих детей большого значения в соответствии с моделью патриархальной семьи, где дети не являются главным приоритетом. Более того, родителей из интеллигентных семей, отцов с университетским или во всяком случае с высшим образованием не особенно занимала и изменившаяся школьная программа даже средней школы, новые темы сочинений[161] и уроков по истории, биологии, литературе… В семье это не обсуждалось. Может быть, это можно объяснить и тем, что родители тогда вообще не особенно интересовались проблемами своих детей? Мать обычно лишь проверяла уроки, отец — и то в редких случаях — спрашивал про занятия в школе и оценки. Внутренний мир детей их почти не интересовал.