«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века

Историк Норберт Фрай отмечает «быстрое падение уровня культурно-политического самосознания и прежде всего критического разума в либерально-демократических кругах, прежде всего у интеллигенции. […] Наступило время политической десенсибилизации, когда даже культурное бюргерство почти не реагировало на эксцессы… Притягательность модернистско-динамичного „движения обновления“, которое после многолетней „борьбы“ наконец-то „достигло“ власти, была велика»[129]. Тоталитарный характер новой власти, законы о чрезвычайных полномочиях правительства и первые эксцессы с легкостью списывались на «трудности старта» и извинялись необходимостью навести порядок[130]. Большие города, такие как Берлин или Гамбург, периодически потрясали серии столкновений между правыми и левыми радикалами и такие схватки и до 1933 г. воспринимались как близкая опасность гражданской войны. В этой связи по-настоящему потряс берлинцев пожар рейхстага в ночь с 27 на 28 февраля. На следующий день около дымящейся руины, оцепленной полицией, толпились зеваки, обменивавшиеся многозначительными репликами: «Надо подождать, что выйдет из этого», «Так просто рейхстаг не поджечь, должен быть какой-то червь, ну, там, вверху» и т. п.[131]. Тем не менее это событие и последовавшая антикоммунистическая истерия подтверждали в глазах многих мужчин-глав семей правоту нацистов: Германия стоит на краю пропасти.

Признаки перемен стали ощущаться очень быстро. Многие из тех, кто еще вчера дружил семьями, домами, обнаруживали, что один из них превратился в воодушевленного наци, говорит о том, что Гитлер послан Германии Богом и надо активно включаться в совместную работу по созданию национал-социалистического «народного сообщества». Это часто приводило к разрыву, с таким человеком приходилось быть осторожным, к тому же, у него менялись интересы[132]. Уже в апреле 1933 г. после первых антиеврейских акций и принятия национал-социалистического закона о профессиональном чиновничестве, запрещавшего в равной степени неарийцам и политически нелояльным гражданам занимать посты на государственной службе, в том числе в системе образования, юридических учреждениях и т. п.[133], многие «истинные арийцы» смогли улучшить свое положение, заняв освобождавшиеся рабочие места[134]. Повышение по службе или тем более получение работы изгоняло мысли о том, за чей счет это произошло.

Верные тезису об аполитичности семьи как в воспоминаниях, так и в интервью[135] люди пытаются затушевать изменения, наступившие в повседневной жизни после января 1933 г. Тем интереснее, что эти перемены отражаются ими помимо воли, иногда сразу же после утверждения о продолжении «обычной жизни». Но обычная жизнь теперь происходила на фоне маршей и государственных праздников, выкрашенных в коричневые цвета, а если человек отправлялся в гости, то в таком большом городе как Берлин он почти всегда рисковал быть затянутым в водоворот очередного массового митинга и должен был слушать часовую речь того же Геббельса, не имея возможности, а то и не смея выбраться из плотной толпы.

Коммерческая культура с обилием свастики расцвела пышным цветом. «Табачные фабриканты (очевидно, еще не подозревавшие, что Гитлер не переносил табачного дыма) поспешили выпустить новые марки сигарет с такими названиями, как „Команда“, „Тревога“, „Новый фронт“, „Барабанщик“, „Товарищество“… В окнах магазинов прохожие могли любоваться на портреты фюрера, окруженные цветами наподобие алтарных композиций. Газетные киоски бойко торговали открытками и всевозможными сувенирами с изображениями Гитлера. Дешевые издания „Майн кампф“ раскупались тотчас же по их поступлении в книжные магазины»[136]. Этот кич потребовал даже обратной реакции нацистских властей. Тот же Геббельс вскоре запретил несанкционированное использование изображений Гитлера[137].