Мы живём в замке

— … с ней надо делать, — говорил он. — Так дальше нельзя, это немыслимо.

Бедная Констанция, каково ей слушать этот нескончаемый вздор, еда-то стынет! Иона, опередив меня, вбежал в столовую, и Констанция сказала:

— Вот и она.

Я настороженно остановилась на пороге: поглядеть на них. Констанция в розовом, волосы красиво зачесаны назад; мой взгляд она встретила улыбкой, хотя — по всему видно — устала она Чарльза слушать. Дядю Джулиана на каталке Констанция придвинула вплотную к столу, а за воротник ему сунула салфетку; плохо, что мучают дядю Джулиана — мешают есть как вздумается. Ел он мясо с зеленым горошком — горошек из припасов Констанции; нарезанное крохотными кусочками мясо он перемешивал с горошком, давил тыльной частью ложки и превращал в кашицу, а потом пытался донести до рта. Чарльза он не слушал, но тот все бубнил:

— Решила вернуться? Что ж, барышня, давно пора. Мы с твоей сестрой как раз обсуждаем — как тебя проучить.

— Умойся, Маркиса, — ласково сказала Констанция. — И причешись. Мы с такой замарашкой за столом сидеть не хотим, а брат Чарльз и так на тебя сердит.

Чарльз нацелился в меня вилкой.

— К слову сказать, Мари, проделки твои отныне окончены — раз и навсегда. Мы с твоей сестрой сыты по уши, хватит с нас! То ты прячешься неизвестно где, то крушишь все вокруг, то норов свой показываешь.

Мне не понравилось, что в меня целятся вилкой, и безостановочно гудящий голос мне тоже не нравился; лучше бы Чарльз набрал на вилку еды, сунул в рот да подавился.

— Беги, умывайся, — сказала Констанция. — А то УЖИН стынет. — Она знала, что за стол-то я сяду, но есть все равно буду потом, на кухне; но она, верно, решила не напоминать об этом Чарльзу, не подливать масла в огонь. Я улыбнулась Констанции и вышла, а голос за спиной не умолкал. В нашем доме давно не звучало столько слов — не сразу от них отчистишься-отмоешься. Я поднималась по лестнице и топала вовсю: пусть слышат, что иду наверх; но по второму этажу кралась почти бесшумно, не хуже Ионы, который не отставал ни на шаг.

Констанция в его комнате убрала. Теперь тут пусто: мусор-то она вынесла, а вещей — положить назад — не оказалось, я все отнесла на чердак. Я знаю, что пусто везде — и в ящиках комода, и в шкафу, и на книжных полках. Зеркала вообще нет; только молчащие часы со сломанной цепочкой одиноко лежат на комоде. Мокрое постельное белье Констанция сняла, а матрац, видимо, высушила и перевернула: кровать застелена снова. Занавесок нет — наверное, в стирке. Постель смята: он недавно лежал, вон и трубка еще дымится на тумбочке возле кровати; он лежал здесь, когда Констанция позвала к ужину, лежал и всматривался в эту новую, чужую комнату, выискивал что-то привычное, надеялся, что вот он приоткроет дверцу шкафа или включит верхний свет — и все вернется, все станет по-прежнему. Жаль, что Констанции пришлось одной ворочать матрац, я ей обыкновенно помогала; может, на этот раз он сам его перевернул? Она даже поставила чистое блюдце для трубки; пепельниц у нас не водилось, и когда Чарльз стал оставлять повсюду трубку, Констанция достала из кладовки щербатые блюдца. Розовые, с золотыми листьями по ободочку — были они из старого-престарого сервиза, на моей памяти их на стол не ставили.

— Что это за блюдца? — спросила я Констанцию, когда она принесла их на кухню. — И где от них чашки?

— Не помню, чтоб ими пользовались, в детстве меня на кухню не пускали. Какая-нибудь прабабка привезла в приданое; сначала ели-пили из них, потом побили, заменили другими и поставили в кладовку, на верхнюю полку, там из сервиза только эти блюдца да три большие тарелки.

— В кладовке им и место, — сказала я. — Нечего по дому расставлять.

Но Констанция отдала их Чарльзу, и вместо того, чтобы чинно стоять на полке, они рассеялись повсюду. Одно в гостиной, одно в столовой, одно наверняка в кабинете. Блюдца оказались очень выносливыми; вот это, в спальне, даже без трещинки, хотя на нем лежит раскуренная трубка. Задолго — с начала дня — я знала, что мне непременно повезет: и вот я смахиваю блюдце с трубкой в мусорную корзинку, они мягко падают прямо на газеты, которые он натаскал в дом.

С глазами у меня в этот миг творилось что-то неладное: один глаз, левый, видел все золотым, желтым и оранжевым, а другой — сине-серо-зеленым; может, один глаз предназначен для ясного дня, а другой — для темной ночи? Будь у всех на свете такие глаза, пришлось бы множество цветов изобретать заново. Я уже дошла до лестницы, направляясь в столовую, но вспомнила, что надо умыться и причесаться.

— Почему так долго? — спросил он, когда я уселась за стол. — Что ты там делала?

— Испечешь мне пирог с глазурью? — спросила я Констанцию. — Розовый, с золотыми листьями по ободочку? Мы с Ионой устроим праздник.

— Может, завтра? — сказала Констанция.

— Нам после ужина предстоит долгий разговор, — произнес Чарльз.

— Solanum duldamara, — сообщила я ему.

— Что?

— Паслен, сладко-горький, — пояснила Констанция. — Чарльз, прошу тебя, не спеши с разговором.

— С меня довольно, — сказал он.

— Констанция?

— Что, дядя Джулиан?