Мыс Доброй Надежды

Страхов и не заметил, как очутился опять у раскрытого окна. Он представил себе, как час тому назад вернулась с вокзала Рита. Как прощалась в вагоне с тем, другим… Как глядела ему в глаза (у него сжалось сердце — он так живо видел этот ее взгляд). Как поправляла галстук и, легко касаясь пальцами, проводила по вискам. А то еще была у нее привычка: когда на прощанье он вглядывался в ее лицо, закрывать ему глаза ладонями. От этих ее прохладных ладоней долго оставался на лице еле уловимый запах духов. Она всегда боялась: а вдруг поезд отойдет без предупреждения и она останется в вагоне… Но страшнее всего были минуты расставания… И вот уже поезд трогается, она быстро целует его еще раз на перроне, а затем идет все быстрее и быстрее рядом с вагоном. Потом отстает и наконец оказывается на платформе одна. Стоит, пока не скроется последний вагон. И лишь тогда не оглядываясь, медленно направляется к зданию вокзала. Там, в киоске, покупает конверт и открытку, посылает вдогонку — до востребования — с одним-единственным вопросом: «Как мне быть без тебя?..»

Сколько таких открыток-вопросов догоняли его следом… Получая их, он был счастлив, чуточку тосковал вместе с нею, гордился своей властью над ее сердцем. И никогда не писал ответ тут же, на почте. Ему требовалось для этого и соответствующее настроение, и место. Он считал, что грусть (тем более женская) обладает одной счастливой особенностью — быстро проходит. Иное дело, что сам он без этой ее грусти ощущал себя одиноким, что ее тоска о нем словно делала его лучше, добрее, чище — так, во всяком случае, думалось ему.

И все же настолько ли становился он лучше, добрее, чтобы все понять, избавить ее от этой горькой тоски? Он не обманывал себя, свою совесть — пойти на большее было не в его силах.

Ему было хорошо так, как оно все сложилось, как и шло само по себе.

Заходила ли сегодня она в киоск, купила ли открытку и послала ли вдогонку?

А зачем, собственно, ей это сейчас, если он вернется и останется с нею? Навсегда.

Страхову стало холодно и зябко. Он взял со стола из груды конвертов первый попавшийся под руку. Вытащил сложенную вдвое страницу из школьной тетрадки и сначала бегло, не вникая по-настоящему, а затем постепенно вчитываясь, незаметно перенесся туда, в ту жизнь, которой еще дышала эта давняя тетрадная страница.

«Ты даже не представляешь, какую гору я свалила с плеч! С января в нашем доме идет капитальный ремонт. А сейчас уже сентябрь… Все мы за это время переболели, никто не был в отпуске. Наш гастроном ежедневно перевыполнял план: наперебой, один перед другим, скупали все спиртное, все „коленвалы“ и „чернила“ (видишь, как далеко я зашла), лишь бы угодить нашим мучителям — мастерам. Чего они только не вытворяли! Водопроводчики, к примеру, явятся и ни с того ни с сего на неделю выключат воду, приходилось таскать ее ведрами из колонки, за полверсты. А штукатуры и маляры разведут краску, все заляпают и исчезнут. Велели — и я купила двенадцать банок белил. Половину из них тут же перепродали соседке с верхнего этажа. А я побежала прикупила опять, иначе грозили, что бросят все, уйдут в соседний подъезд. Попробуй тогда дождись… Мой сосед по площадке, прокурор, смеется. „Что это вы, Маргарита Владимировна, будто не в Советской стране живете…“ Конечно, его прокурорша живет иначе… У нее ремонт начался одновременно со мной, в январе, а в феврале уже все было закончено. А я… А у меня… Хорошо быть прокуроршей. Как твои дела? Последнее письмо, как всегда, милое и нежное. Спасибо. Ну вот, ломятся в дверь мальчишки. Забыли ключи от дома. (А звонок почему-то не работает.) Пойду открывать и кормить своих зверенышей.

Целую. Маргарита».

Ему легко было представить себе те давние ее заботы. Усмешку над самой собой. Страхов еще раз пробежал письмо. Как нужна была ей тогда мужская поддержка, помощь. А не жаловалась ведь, не ныла. Написала, когда все уже кончилось. Ну а если б пожаловалась? Даже позвала? Он тоже был не волен уйти от собственных дел и от собственных забот.

Взял еще конверт. Подержал в руках, раскрыл, стал читать.

«Сегодня ровно шесть лет с того самого дня, как мы с тобой вместе. Вместе, хотя у меня никаких абсолютно прав называть тебя моим. Да и ты не отважишься сказать обо мне так же. По совести — я чувствую порой такую усталость от этой безнадежной нашей дороги. Если что-нибудь ты придумаешь, напиши. Да и что тут можно придумать?

Какой срок у Виталия? Не будут ли пересматривать его дело? Бедный ты мой, бедный человек».

И приписка внизу: «Ничего не надо искать и придумывать. Я с тобой…» О чем он мог думать тогда, что искать? Три года не знал, на каком свете живет, пока Виталий отбывал тюремное заключение. Людям в глаза не мог смотреть: сынок только что назначенного главного инженера завода — соучастник угона «Волги».

Жена не пошла на суд, отказалась. («Там и без меня все решат».) А он прошел все круги ада.