Мыс Доброй Надежды

А если это не ее сумка? Страхов остановился, раздумывая, спросить или нет. Женщина и ребята заметили его неуверенный взгляд, мать что-то сказала старшему и показала глазами на пустой стул. Мальчик поднялся, взял сумку. И оглянулся на Страхова. Все трое как-то очень доброжелательно, приветливо улыбались.

Он быстро подошел и, обращаясь к ней, попросил разрешения сесть за столик.

Поначалу его присутствие сковывало, мальчики умолкли и только переглядывались. Глаза у обоих темные, и подстрижены одинаково — коротенькие густые челки. Светлые костюмчики тоже одинаковые, и сандалии и гольфы у обоих белые. Разница в возрасте также невелика: было им, наверное, одному лет шесть, а другому восемь.

Когда подали мороженое с клубникой, оказалось, что Страхову и старшему мальчику положили по четыре ягоды, а матери и младшему только по три. Ягоды были большие, красные, с ярко-зелеными хвостиками. От этой пестроты — белые, розовые, желтые шарики мороженого, а сверху клубника — глаз было не отвести.

И младший не вытерпел.

— Мама, у Сашки четыре… — шепнул он ей на ухо.

— Да? — удивилась она, переводя взгляд с одного сына на другого. И остановила на младшем.

Тот опустил глаза.

— Это маме! — может быть, слишком уж поспешно отозвался старший и подвинул ей свою порцию.

Лицо младшего прояснилось. И мать не отказалась, не стала возражать. Поблагодарила Сашу.

— Может, мы с Колей поменяемся? — понимая всю силу искушения, повернулся к ней Страхов.

— Нет, нет! Взрослым по четыре, а детям по три. Пока не взрослые.

Чувствовалось, что таков неписаный закон семьи. И нарушать его никто не имел права. Страхов даже растерялся. В его семье царили совсем иные порядки: взрослые все уступали младшим только потому, что они младшие…

Из кафе вышли все вместе. По дороге в цветочном павильоне она купила белые нарциссы, Страхов распрощался с ними у автобуса: они ехали на кладбище. Он не осмелился тогда спросить, кто похоронен там у них и кому эти цветы. И они тоже ничего не сказали.

Автобус тронулся, и мальчики замахали ему из окна руками. Она тоже еле заметно кивнула головой.

Страхов постоял, поглядел вслед автобусу и медленно пошел в гостиницу.

А на другой день встретил эту женщину в кабинете главного инженера завода, на который приехал в командировку…

«Вчера мне до того захотелось видеть тебя. Помнишь, мы когда-то условились встречаться ежевечерне… у телевизора. Когда передают „Время“. („Вы смо́трите информационную программу „Время““.)

Я никогда раньше не говорила тебе и не писала, что к этому свиданию готовлюсь каждый раз как к свиданию настоящему: бросаю все дела, какие бы неотложные ни были. Переодеваюсь, смотрюсь в зеркало и делаю все, что должна делать женщина, которая спешит на встречу с любимым и хочет быть красивой.

Вчера „Время“ я смотрела в старом халате, на голове нераскрученные бигуди. И квартира не прибрана. Вчера „Время“, как и я сама, показалось скучным, неинтересным. И, не дождавшись конца, выключила телевизор».

Он давно уже забыл про ту их давнишнюю — сто лет назад — договоренность. Вернее, не то чтобы забыл или никогда не вспоминал. Нет! Не раз думал и даже про себя усмехался: вот и она, Рита, в эту самую минуту — «Московское время двадцать один час» — сидит в кресле у телевизора. Думал. Вспоминал. Но не видел в этом ничего исключительного, не священнодействовал. Вспомнил, что это сравнительно недавнее письмо и рассмешило его, и вызвало невольное раздражение: женские причуды… Не хватало, чтобы и он каждый вечер переодевался перед программой «Время». На глазах у жены…

Теперь же суть этого письма прочитывалась по-иному. Значит, это уже тогда началось. Или это уже было тогда, когда она попробовала еще раз встретиться с ним. Попробовала, хотя встреча эта, как призналась сама в письме, не вдохновила ее. Он попытался представить ее себе в бигуди, в халате из фланели, хотя точно знал, что не любила халатов и носила дома простенькие платья. Не мог представить ее в неубранной квартире… Нет, на свидание с ним такою и так она прийти не могла. А если пришла, значит… значит, это уже было тогда…

Ему захотелось отыскать самые первые ее письма, прочитать, что писала она когда-то. Нервничая, торопясь, он открывал один конверт, другой, третий… И никак не мог найти в этой груде того, первого ее письма, тех писем. Взгляд его приковал синий листок бумаги. «„Только любовь дает в этом мире утешение и силу жить дальше, а без нее эту силу взять неоткуда…“ Это не мои слова, они принадлежат писателю, которого я очень люблю. Мне кажется, что они сказаны обо мне».

— «Они сказаны обо мне», — вслух повторил эти слова Страхов. — Про нее? А про меня разве нет?

И совсем уже вне всякой связи возбужденная память словно высветлила из той дальней дали самые первые шаги их сближения, те первые минуты, когда они понимали друг друга с полувзгляда, полуслова, словно были совсем еще юными, без опыта лет и жизни.