Мыс Доброй Надежды

Дочки походили на Вольку — и проворные, и справные. А все равно, видел Иван: похожи-то похожи, а нет… Ничего поделить меж собой не могут. Без конца свары. Волька и своих четырех имела, да еще воспитала и замуж выдала племянницу-сироту, от двоюродной сестры. А потом взяла к себе и приглядывала за Ивановой дальней теткой, пока та не померла. И жила старуха у них как родная мать. Только все просила у Вольки: «Ты мне, дитятко, не жалей работы. Покуда руки еще служат да глаза видят…» И за зиму спряла почти всю кудель Волькину.

Волькины родные сестры понимают все не хуже Ивана. Вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота. И как-то года через три после смерти ее подыскали сами, по своему выбору, неплохую женщину, вдову бездетную. И та, в няньках живя, в служанках у племянников, согласилась за Ивана пойти, чтоб и самой угол иметь, и за ним присмотреть. И сестры Волькины, и сама Настя — так звали женщину — принимали жизнь такой, какая она есть: живому надо жить.

Один только Иван глядел на старания своячениц своих, которые не чурались его, заботились, насколько позволяли собственные заботы, — только один Иван глядел на будущую свою жизнь с той чужой женщиной, словно и не его это касалось, словно кого-то постороннего. Какое место она займет в его хате, и представить себе не мог. Вольку он никогда не забывал. Она неизменно была с ним, вернее — не она, а само присутствие ее в прошлой его жизни. Оно заполняло все его существо, даже и тогда, когда делом занят был, когда с людьми разговаривал.

«Если б жива была моя Волька…» — в первое время эти слова он не мог вымолвить без слез, не мог сдержать их.

Постепенно слезы высохли, и, вспоминая Вольку, он теперь только тяжело вздыхал. Слезы приносили хоть какое-то облегчение, постоянная же молчаливая тоска ложилась на душу камнем.

Один, не спросившись у детей, Иван не решался на такой шаг. И только после долгих сомнений написал наконец сыну, что хочет повидаться с ним, посоветоваться и просит выбрать время приехать навестить. О чем речь пойдет при встрече, даже не намекнул. Но сын или догадался, или что-то почувствовал в словах отца — приехал сразу, как письмо пришло. По дороге заглянул к теткам, и те все ему выложили. Вы, мол, теперь и выучились, и семьи завели, а отцу от этого не легче: один, как волк, в хате. Хозяйство, какое было при матери, и сейчас такое, чтобы сала вам да колбас послать на зиму да чтобы летом, когда съедетесь, чем кормить было. А про то вы не думаете, как такое хозяйство старику поддерживать?

— Так зачем ему оно, хозяйство это? Мне, что ли, надо или Катя не обойдется? Или Ира с Галей? Не сидят же голодные? А Гале оттуда, с Урала, не близкий свет добираться сюда, за батьковым молоком и салом.

— Очень уж умно рассудил ты! А рубашки старику кто стирать будет, а еду готовить, а в хате прибрать? — наседали тетки. — Мы тоже старые. Не набегаешься к нему.

— Так вы что, помощницу уже ему нашли? — И Алесь в упор взглянул на теток.

— Жениться надо отцу, — перешла в открытое наступление одна из них.

— Если находится подходящая, — уточнила другая.

— Это он думает или вы за него? — поинтересовался Алесь.

— Ничего отец сам не решит без вас. Ему эта женитьба на черта сдалась. Да надо же как-то век доживать.

— Ладно, — бросил Алесь и, коротко и сухо простившись, вышел из хаты, сел в свой совхозный газик и поехал дальше.

Когда-то в детстве он всегда ходил с матерью в гости к этим своим теткам. Были они молодые, пригожие. И мать еще молодая. И так весело в гостях бывало. Тетки любили его, мальчика, припасали, чем полакомиться. И внезапно он, давно уже взрослый человек, ощутил всю непоправимость, бесповоротность того, что вошло в его жизнь. Словно тот же он мальчик, что бегал по этой самой улице, держался за материнскую юбку. Он давно отвык и никогда особенно не заботился об отце с матерью. Наведывался с женой и детьми в гости и так же с легкой душой уезжал, даже злился еще, когда хоть и редко, да упрекнет мать — не пишет им. За все эти почти три года утрату ее, как ни странно, он впервые так остро ощутил сейчас, на этой чужой, затоптанной скотом, узкой улочке… И впервые явственно представил одинокую, неприкаянную жизнь старика. Один, всегда один, день за днем — и в праздники, и в будни. Не с кем словом перемолвиться, не от кого ответ услышать. Один, как в лесу. А они, четверо его детей, живут каждый своей жизнью, своими радостями и бедами и редко когда найдут минутку среди этой сутолоки, чтобы вспомнить отца. А он, что там ни говори, брошенный, ждет сейчас и боится (конечно, боится) их суда и гнева.

Алесь первый завел речь, когда сели они в тот вечер за нехитрый, приготовленный отцом ужин:

— Заезжал я, отец, сегодня к теткам… Ну что ж, если ничего она женщина, ладно уж… Надо же, чтобы кто-нибудь еще был в хате.

— Мне, сынок, никого не надо. Да боюсь, под конец не быть бы вам в тягость. Клаве твоей я нужен буду, развалина такая? Или зятьям? Да и один все это хозяйство не потяну я.

«А этой женщине, — хотел спросить сын, — а ей вы будете нужны, отец?» Но сказал другое: