Мыс Доброй Надежды

Запасной стрелковый полк, где служит Ганька, дислоцируется на территории летнего лагеря, в оренбургской степи. Лагерь этот незадолго до прибытия сюда наших запасных частей оставили войска польской армии генерала Владислава Андерса. Сам генерал со всем его окружением всячески норовил затянуть формирование и подготовку своих дивизий, чтобы не бросить их против немцев и не поддержать тем самым Красную Армию. Летом сорок второго, когда положение на фронтах стало меняться, чванливые андерсовские вояки, так и не сделав ни одного выстрела в защиту своей родины, подались в Иран. От их пребывания здесь остались только грязные, обшарпанные деревянные бараки. И нашим ребятам, чтобы выветрить «панский» дух, хватило работы.

Ганькин запасной стрелковый полк формирует маршевые роты и отправляет на фронт. Здесь, в этих далеких местах, куда вроде бы и эхо войны не доносилось, все равно она кружила над людьми, распростерла свои зловещие черные крылья и над этой опаленной солнцем степью.

Маршевые роты, одна за другой, одна за другой, что ни день отбывают на фронт. Все молодые парни, большинство Ганькины погодки. Ушел с ними (и вот уже восемь месяцев от него ни слуху) и тот самый Якимчук, вместо которого взяли Ганьку.

В такие дни, когда готовятся маршевые роты, в штабе ни минуты свободной. Без перерыва строчит на своей машинке Хвалецкий — готовит на фронтовиков документы. Молчит — слова за день не вытянешь, завален бумагами, только лысина блестит над столом — Иванов. И Жуков зол и раздражителен, даже прихрамывает сильнее. Молча делает свое дело и Ганька. Не заглядывает украдкой в книжку, что лежит у нее всегда в ящике стола, не пишет писем, не бегает в пэфээс к Гите и Наташе. Пэфээс тоже собирает бойцов в дорогу.

…Случаются, конечно, посвободнее вечера. Тогда Ганька и лейтенант Засенко снова вышагивают свои восемь километров по кленовой аллее.

— …Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к писарю строевой части. — Посыльный из штаба знает, где искать кого.

— Давай!

— Товарищ писарь строевой части, начальник штаба приказали, чтобы вы тотчас явились в штаб.

— Как в штаб?! Я только что оттуда, — возмущается Ганька.

— Начальник штаба приказали…

— Не пойду! Я все свои дела кончила и сдала…

— Разговорчики, товарищ писарь строевой части! — В глазах у лейтенанта Засенко пляшут озорные чертики. — Давай валяй! — приказывает он посыльному. — А доставку писаря строевой части в штаб я беру на себя.

— Есть! — козыряет посыльный и делает поворот кругом.

— Сам не знает, чего еще придумать… Вот возьму и не пойду! — Ганьке досадно.

— Приказ старшего по званию не подлежит обсуждению, товарищ писарь строевой части… — Лейтенант хочет обнять Ганьку.

Она сердито дергает плечом.

— Если еще раз назовешь меня этим противным писарем…

— Ну и что? Что тогда будет, милый ты мой писарь строевой части?!

«Милый» — это слово он произносит впервые. Но, может, оно не относится именно к этому самому писарю? Может, совсем не имеет к ней отношения?

— Милый ты мой писарь… — как-то совсем по-иному повторяет лейтенант и обнимает Ганькины худенькие, чуть влажные от вечерней прохлады плечи.

И Ганька не вырывается.

Она не решается поднять глаза: это слово, которое лейтенант с такой нежностью произнес сегодня, оно что — правда?

— Мне надо идти, Вадик, — тихо говорит Ганька, не в силах высвободиться из его рук.

— Еще только одну минуту. — И лейтенант целует Ганьку.

А потом они вспоминают про начальника штаба, и Ганька со всех ног, стрелой мчится выполнять приказ.

— Осторожно, товарищ писарь строевой части, берегите нос! — вдогонку кричит лейтенант.

Он и сам охотно бы побежал взапуски с нею. Но нельзя. Звание и форма обязывают к серьезности. Ганька не оглядывается. Только машет рукой. Даже подумать страшно, что будет, если начальник штаба узнает!

Что тогда будет?

1966

ТЫ ПОШЕЛ НАВСТРЕЧУ ВОЙНЕ

Памяти Ивана Ефимовича Лозовского

…А я все надеюсь, что может случиться чудо. Все чего-то жду. А вдруг… А вдруг… Находятся же и теперь, спустя несколько десятков лет, те, кто остался в живых.

А ты? Ты не пропал без вести. Ты не был ранен. Ты был убит.

Похоронную, что когда-то в одну минуту перечеркнула, перекроила всю жизнь, я прочла только через двадцать лет. На бумажке этой рукой штабного писаря было выведено: «Погиб смертью храбрых. Восемнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Под городом Чудовом».

За двадцать лет, что она пролежала за божницей в избе твоего отца, — здесь хранилась когда-то родословная всей семьи, сюда прятали метрики, здесь лежала до поры и твоя… за двадцать лет эта жестокая бумажка пожелтела, истерлась. Не стерлись только два беспощадных слова: «Был убит…» Эти слова очень скоро свели в могилу твою мать. Рано согнули спину отца, словно суховеем высушили старые глаза.