Мыс Доброй Надежды

Вспомнилось, как льстиво мельтешила перед комбатом и его женой (а заодно и Наташей) их вертлявая хозяйка, почему-то все старалась сплавить подальше от их глаз свою уже взрослую хорошенькую дочку Юлечку. Трудно было представить, что эта скорее барышня, чем довоенная комсомолка повидала войну. Так старательно были завиты и уложены ее модные при немцах локоны-сосиски. Похоже было, что мать опасалась и за себя, и за дочку. — сыпала угодливо без конца: «Товарищи командиры, что бы вам еще…» Правда, иной раз прорывалось у нее «пан офицер», и тогда она становилась белой как мел и еще больше лезла из кожи вон.

— Фашистские шкуры, противно, что согласился жить здесь, — сказал про хозяйку и ее дочь комбат.

Через неделю передислокация была закончена. Запасной полк разместился в довоенных казармах на Холодной горе. От перин и накрахмаленного белья переехал туда же комбат с семьей. Вслед за ними перебралась и Наташа.

…Наталья Алексеевна обошла привокзальную площадь, еще раз прочитала все вывески, заглянула во все киоски, накупила, хоть и не собиралась, всякой всячины — мелочей — и все время поглядывала на часы, но положенным тридцати минутам конца не видно было.

Она присела на скамейку под густым каштаном и мысленно представила себе встречу с Иваном Степановичем. Как она приедет на Холодную гору, как отыщет его улицу, постучит в калитку.

У Марии Игнатьевны был тогда свой домик с садом, и вряд ли захотела она переселяться в какое-нибудь каменное здание. Иван Степанович до войны, еще до армии, был, кажется, не то лесничим, не то садоводом.

И как на ее стук вдруг выйдет он сам. У него, наверно, седая голова, на висках седина была тогда уже. А глаза, конечно, такие же голубые и добрые. И морщинки вокруг глаз. И в руках не иначе как лопата или садовые ножницы. Сегодня как раз воскресенье, погожий день, и он возится в саду. Воротник у рубашки расстегнут. Он и гимнастерку при каждом удобном случае расстегивал. А позади него мальчик или девочка (его сын или дочка), недоуменно глядящие на незнакомую женщину… А она посмотрит на него с усмешкой, которую он уже давно забыл, помедлит — узнает или нет?

Потом, заслышав голос у калитки, оторвется от своих домашних дел, заспешит на веранду Мария Игнатьевна, располневшая (и тогда была не худенькой) и тоже с сединой в светлых, стянутых на затылке узлом волосах. Хоть и постарела, а все еще, наверное, хороша. Может, Мария Игнатьевна и не забыла, конечно, не забыла, но поскольку все это было давным-давно, по праву старшей и все понимающей пригласит ее в дом, будет угощать и вспоминать минувшее. И наверное, еще и еще раз порадуется, как все тогда получилось удачно.

А потом, обо всем переговорив, все и всех припомнив, все поглядев (ей обязательно покажут и дом и сад), она попрощается с ними, с их уютным, спокойным счастьем. И тогда Иван Степанович пойдет провожать ее. Мария Игнатьевна женщина разумная, ей теперь опасаться нечего, да и времени на провожанье нет. Дел полно. И она останется дома.

…Вряд ли есть где еще на свете такие уютные, все в зеленой траве-мураве, улочки, как на Холодной горе. Они пойдут по ним к той, такой же зеленой — вся в садах и траве — улочке, где пятнадцать лет назад она жила у старенькой доброй Надежды Даниловны. Остановятся перед низенькой калиткой, постоят, подумают: зайти или не зайти? Давно нет уже самой Надежды Даниловны. В тяжкие, голодные годы продала она дом и переехала в Ташкент, к сестре. Да не прижилась в том далеком хлебном городе. Через год умерла. Теперь в ее доме чужие люди. И все же, если заглянуть через калитку, можно увидеть то самое высокое крыльцо. И они с Иваном Степановичем осторожно заглянут за калитку. Потом обойдут дом с другой стороны — он стоит на углу.

— Ты помнишь, как пятнадцать лет назад некий старший лейтенант, влюбленный до потери сознания, поцеловал на этом крыльце дикую козу? — тихо спросит Иван Степанович.

— Почему дикую козу? Какую дикую козу? — удивится Наталья Алексеевна, вспоминая вдруг смутно что-то очень знакомое.

— Почему? Потому что…

— Господи! Ну конечно же дикая коза! Глупая дикая коза… Если б только вы знали, какая была она глупая, та дикая коза…

— И тот старший лейтенант тоже не умнее был…

— Почему?

— Потому, что должен был настоять на своем. Должен был сказать: «Не пущу. Не поедешь — и все тут!» А он… — Иван Степанович вытащит сигарету и чиркнет спичкой.

— Если бы он сказал это тогда, если бы сказал… — шепчет Наталья Алексеевна.

Они долго идут молча.

— Ну, скажи же мне наконец, ты счастлива? — Иван Степанович останавливается и берет ее за руку.

Она не отвечает.

— Ты мне ни разу не написала.

— Не о чем было писать, милый мой Иван Степанович.

— Ну вот и «милый». Сейчас говоришь «милый». А тогда…