Мыс Доброй Надежды

Так что и к матери на могилку, кроме него, сходить некому. Сам он там бывал каждое воскресенье, не считая праздников. Волька любила цветы. Хата при ней как в венке была, вся цветами обсажена. Теперь под окнами только сирень да розы одичавшие. Он носил их туда, к ней, на кладбище.

Женщины-соседки, сидя на скамейках, каждый раз провожали сутулую Иванову спину сочувственными взглядами.

— Надо же, такую память человеку бог дал…

— А говорят, мужик жену помнит столько, сколько горшок на шестке кипит…

— Вот же помнит…

— Ой, бабоньки, ее, Вольку, и чужой не забудет!

И все сходились на том: что правда, то правда. Никогда — за всю свою жизнь — ни с кем она не ссорилась, не обошлась по-плохому, никому не позавидовала. После Волькиной смерти словно опустел тот конец деревни.

— И Настька ничего была баба, если б не заели ее дочки Ивановы.

— Нашли, сравняли! Только что «ничего». Настя и близко не стояла.

— Настя не Волька, — подводила черту какая-нибудь из женщин.

— Все же был человек с Иваном, а теперь что?

— Теперь дети на курорт поехали, а ты, батька, ходи себе на могилку…

— Галя который уже год не показывается!

— Иван сказал, что забрала дочку.

— А что Ивану сказать?

— Может, другого нашла себе?

— Ага, так и ждет ее тот, другой! Не очень-то теперь просто.

— Ой, бабы, как это узнать, кто из них плохой, а кто хороший?

— Какая же это дура хорошего бросит?

— Бросила же! Теперь пускай найдет лучшего!

Люди со стороны всегда все видят и знают о нас больше, чем мы сами.

Потом пришла осень, такая же неуютная, как старость Иванова. Без конца моросил дождь, расквасил остывшую уже землю. Набрякшие тучи висели так низко, что граблями зацепить можно. И хотя давно пришла пора, так и не подмораживало, не наступали заморозки.

Однажды поутру, собираясь вставать топить печь, Иван как-то повернулся неловко в кровати, и словно стрельнуло в поясницу. Будто иглой кто проткнул. С этой болью, охватившей все тело, так и пролежал он один до вечера, пока не зашел к нему случайно старый Кастусь.

Тот испугался: так осунулся, изменился в лице Иван, не узнать. Кастусь сразу же вернулся домой, послал сына в школу вызвать по телефону «скорую».

— Не приведи господь, один, без всякой помощи, человек в хате.

«Скорая» отходила Ивана. Сделали ему уколы, увезли в больницу. А недели через две на автобусе он вернулся домой.

По морозу уже, по снегу.

Вернуться-то вернулся, да все равно добра не было, как будто надорвалось, надломилось что-то внутри, какая-то пружина лопнула. И ходил он, и делать пытался что-то, и есть принуждал себя, а сил не было.

Приезжала Ира, хотела забрать к себе. Иван и слушать не стал. Трое детей — как горох рассыпался, — и работа, и хозяйство, — только его не хватало там. Ира поругала отца, поплакала, написала Кате и ее майору. А те сразу письмо в ответ: если согласен, то приедут тут же за ним. Иван в этот же день отписал, что ему полегчало, пускай живут себе спокойно. Где-где, а на их четвертом этаже умирать он не собирался.

Алесь навестил отца после больницы и недолго разговаривал.

— В следующее воскресенье приеду на машине, чтоб в автобусе не трястись, и поедешь, отец, ко мне зимовать.

И вот минула эта неделя. И вот пришло это воскресенье.

И вот приснилась Ивану Волька.

— Смени сорочку, батька. Вот, возьми чистую…

Это же она собирала его в ту последнюю зимнюю дорогу.

1974

ПОДГОРЬЕ

Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет…

Ф. Тютчев

Все произошло так внезапна, будто выстрел из ружья. Дробыш обменял квартиру и под Октябрьские праздники переехал жить в Алупку. А где-то вскоре уже после Нового года давнишний — еще с партизанских лет — приятель его, главный врач больницы, получил от него коротенькую открытку:

«Никита Иванович, старый друг, разреши приехать, предстать пред твои ясные очи. Навалилась на меня какая-то немочь: не ем, не сплю, еле ноги таскаю…»

Никита Иванович (старый коновал, как он называл себя) пробежал глазами открытку и только головой покачал: кого-кого, а Дробыша он знал лучше, чем себя самого. В сорок третьем еще, в партизанах, когда сидели в блокаде в Бронецком болоте, он чуть ли не кухонным ножом полосовал Дробыша. И после войны тот побывал у него на операционном столе… Хотя вообще-то Дробыш отнюдь не слабак. То были рискованные обстоятельства, но он выкарабкивался из них не только с помощью медицины. Спасал и собственный характер: выдержал под ножом, значит, ничего не станется, значит, буду жить… И если вдруг такая открытка, выходит, действительно припекло. Никита Иванович ответил телеграммой: «Валяй!..» И Дробыш — он и не сомневался, что получит такой ответ, — самолетом с женой назавтра же вылетел в город, где прожил лучшие годы своей жизни. Город, который недавно оставил — теперь он сам это хорошо понимал — так легко и безрассудно.

* * *