Мыс Доброй Надежды

Лиду раздражала их назойливость и, как ни странно, примиряла с Андреем, гасила то недавнее, что словно огнем опалило сердце.

«Ладно, справлю я ему этот день. Пусть знает… Пусть и та рыжая поймет, что не так-то легко его оторвать от нас».

Странное дело — все возмущение свое Лида переключила сейчас именно на нее, на «рыжую», на Дорохову.

…Тогда, когда первый раз Андрей сказал, что хочет ехать в колхоз, Лида в сердцах назвала его идиотом и наотрез отказалась ехать с ним, ссылаясь на неудобства жизни в деревне, хорошо известные ей еще с малых лет.

Ныне же нежелание свое объясняла только «рыжей»… Хотя отлично знала, что никаких оснований у нее нет, кроме того, что с первой же секунды невзлюбила ее. Непереносим был ей независимый, пытливый взгляд умных зеленых Ритиных глаз. Сразу оценила Лида и вкус Дороховой, ее умение одеваться, даже голос, низковатый, грудной, какой-то изменчивый.

Женский инстинкт мгновенно подсказал — в такую можно влюбиться, такая опасна.

А что, если Андрей?..

Рана, которую нанесла эта мысль при первой же их встрече, не затягивалась, не заживала со временем, а, наоборот, оттого, что Лида, сама того не желая, все чаще и чаще растравляла ее, становилась все чувствительней, все больнее.

Сейчас Лиду угнетало другое (результат ее непомерного самолюбия и болезненной недоверчивости): не хватало еще явиться туда и стать посмешищем, чтобы люди вслед тыкали пальцами, подхихикивали: «Дура она все-таки, жена его…» Это было страшней всего.

Давно уже утерял над нею власть тот первоначальный страх перед неудобствами сельской жизни. Теперь побеждало другое — самое оскорбительное для женщины.

…Поразмыслив, поспорив сама с собой и не раз обозвав себя дурищей, Лида все же пришла к выводу: пусть будет все, как и было. И виду не подаст, что ее задевает это (под «этим» подразумевались отношения Андрея и Дороховой).

…В соседней комнате раздался телефонный звонок, и заведующая детсадом крикнула:

— Лидия Михайловна, вас! Междугородная.

Значит, Андрей. Кто же еще?

Лида бегом кинулась к телефону.

— Алло! Алло!.. Это ты, Андрей?.. Добрый день!.. Добрый день, говорю. Ну что у тебя там? А?.. Когда будешь?… Не знаешь? Я так и думала. Ну, хоть на свои именины выберешься?.. Забыл! Дети мне уже голову задурили.

Видно, он не разобрал, и она повторила раздельно каждое слово:

— Дети, говорю, каждый день спрашивают, когда приедешь.

По голосу его она уже поняла, что он не сердится на нее за последнюю их размолвку, что снова такой же, как всегда, что тоскует по ней, по ним…

— Андрейка! — В голосе ее прорвалась вся та нежность, которую она скрывала теперь все глубже и глубже, которую маскировала нарочитым безразличием, даже суровостью. — Андрейка! Ну, как же отложить? А если я приеду?.. Почему не отпустят? Пустят, да ты не зовешь… Зовешь? — Она, как девчонка, покраснела, отвернулась к окну. — Кто у тебя там? Один? Ну ладно, ладно… Я тебя тоже. Дети целуют, помнят… Будь здоров… Приеду, раз сказала. Только ты не встречай, я сама. Ну, все. Все. Ага. Прощай. — Она хотела положить уже трубку, как вдруг вспомнила: — Алло! Андрей! Алло!

Трубка ответила далеким пустым гулом.

— Ах! — огорченно опустила на рычаг трубку и усмехнулась. — Самое главное забыла.

— А вы это самое главное скажете ему самому, — понимая Лиду, сочувственно улыбнулась заведующая.

— Придется уж…

Лида пожалела, что просила не встречать ее: день был жаркий, вещи заняли обе руки, она очень устала и никак не могла сообразить, как быстрее добраться до «Победы».

И все же это не мешало никак тому доброму чувству, которое завладело ею там, дома, и еще сильнее стало, когда по пути, на остановке, она шутя решила показать сноровку свою на поле.

Лида вошла в скверик, положила вещи на скамейку и присела отдохнуть, подумать, как ей быть. Вот если бы догадался, — мало ли, что велела… И в то же время хотелось приехать ненароком, неожиданно. Потому и решила на день раньше… Жаль, не договорилась с таксистом. Каких-нибудь рублей двадцать — и подкатила бы прямо к дому.

Она встала, чтобы взглянуть, не стоит ли еще такси у чайной, и ахнула: прямо на нее шла Дорохова.

В белом, спортивного покроя, легком платье, в белых туфлях и широкополой соломенной шляпе с букетиком полевых цветов, высокая, стройная, она показалась Лиде (как плохо ни относилась к ней) очень молодой и красивой.

Лида невольно присела на скамейку, а Дорохова, узнав ее и в свою очередь удивившись, торопливо направилась к ней.

— Смотри-ка, о волке помолвка, а волк и тут, — улыбаясь, сказала она и протянула узкую, суховатую руку с перстнем, в котором горел ярко-красный камень. — Легки на помине. Только что говорили о вас… Андрей Иванович был в редакции, сказал, что ждет на свое рождение завтра.

Она произнесла это так дружелюбно, искренне, что сама удивилась себе. Ведь хорошо знала, что Лида не любит ее, знала и то, что говорить то, что сказала сейчас, не следовало.

Лида тоже улыбалась, что-то отвечала, изо всех сил стремясь придать голосу спокойную независимость.

Они стояли друг против друга, говоря одно, а думая и чувствуя совсем иное.