Мыс Доброй Надежды

Она не договорила, но Андрей понял, и со всей искренностью признался:

— Не поверите, как тяжко сейчас. Передать не могу… Словно родного брата лишился.

— Понимаю, — тихо промолвила она. — Как вы добирались, что оказались здесь? — Она обвела взглядом комнату.

— У Феди бензин на исходе. И вот прежде, чем пойти в гостиницу, потянуло к вам на огонек… — Он с трудом улыбнулся.

— Знаете что, Андрей Иванович! Чем тащиться — не близкий свет — в гостиницу (а вдруг места нет?), пошли лучше ко мне. Вам надо скорее лечь, отдохнуть. У меня две комнаты, тепло. Чаем горячим напою. Отоспитесь, а завтра утречком домой.

Он на какой-то момент заколебался:

— Беспокоить вас…

— Нашли о чем говорить! Номер я уже вычитала. Печатается. Сидела, слушала последние известия. Пошли!

И Протасевич кивнул:

— Пошли.

…Он сидел на старом мягком диване, за маленьким круглым столиком с накрахмаленной салфеткой на нем и с наслаждением пил крепкий горячий чай.

— Как у докладчика на совещании, — вдруг улыбнулся Андрей, разглядывая на свет янтарный напиток.

— Что это вы такое припомнили? — не преминула заметить Рита эту еле уловимую усмешку. — Небось критикуете мой патриархальный уклад, как Адам Андреевич? — пошутила она.

— А у секретаря райкома есть основания… Действительно, патриархальный. — Протасевич внимательно оглядел комнату. — Еще бы клетку с канарейкой.

— Не выношу!

— Клавикорды сюда, в угол…

— Клавикорды есть в той комнате.

— И рыжиков маринованных да настоечек на травках от живота и дурного глаза.

— Этого ничего не умею, но если будете приезжать в гости, научусь, — пообещала, смеясь, Рита.

— Вот тогда совсем старосветская помещица Пульхерия Ивановна…

— Бог ты мой, сидеть у меня за столом — и не придумать лучшего сравнения!

— Славная была женщина — хозяйка отличная, преданная жена, — полушутя-полусерьезно вздохнул Протасевич. И совсем уже всерьез похвалил: — Нет, у вас, правда, очень приятно и уютно.

— Это пока мои «академики» в Москве. Приедут на лето — тогда весь мой патриархальный быт полетит вверх тормашками.

— А почему дети в Москве?

— С бабушкой они. С моею свекровью. Она считает, что тут нельзя по-настоящему воспитать детей.

— А вы сами как считаете? — Протасевич встретил Ритин несколько озадаченный взгляд.

— Было время, когда я разделяла ее мнение. А теперь… Теперь я считаю, что детей обязательно должна воспитывать сама мать. Даже если она не играет, как вы говорите, на клавикордах. Моя свекровь в прошлом известная пианистка.

— A-а, понятно. — Однако Протасевич счел излишним продолжать беседу на эту тему.

Невольно еще раз окинул взглядом комнату и обнаружил не без удивления: на всем и правда лежал отпечаток «патриархальной» уютности, которая не очень соответствовала строгому и в то же время изменчивому облику самой хозяйки. Пол застелен старым, потертым ковром. Мебель мягкая и очень удобная — такую можно теперь найти только случайно, в комиссионке. Даже белый с зеленым фарфоровый абажур принадлежал, конечно, раньше не этой лампе, а какой-то старинной, газовой.

Все было не здешнее, привезенное откуда-то, наверное, из большого города, из некогда богатой квартиры.

«Ну да, свекровь известная пианистка, — вспомнил Протасевич. — Все ясно. И то, почему дети в Москве. А муж?» Но про мужа он ничего не спросил. И сама Рита никогда не касалась этой темы.

Она вернулась из соседней комнаты, принесла одеяло и белье для него.

— Таких перин, как у Пульхерии Ивановны, у меня нет, но вот на этом диване и без них будет мягко и тепло.

— И еще в соседстве с такой чаровницей.

— Не смейтесь, — это моя свекровь в молодости. Портрет сделан в Санкт-Петербурге знаменитым художником…

— Даже страшно становится…

— Хватит шуток, — нарочито строго сказала она. — Вот вам мыло, полотенце, идите на кухню, умойтесь как следует после дороги.

— Не могли предложить сразу. Теперь от вас всего можно ждать — ославите за дурное воспитание.

— Ладно, что там воспитание. Рада, что хоть повеселели.

— Жив курилка, — откликнулся из кухни Протасевич.

Если бы он видел лицо Риты в эти минуты. Если бы кто-нибудь видел… Она стояла посреди комнаты и, крепко стиснув холодными руками пылающие щеки, беззвучно, одними губами, повторяла вслед ему одно только слово.

Лежа в постели в соседней комнате, Рита слышала, как он раздевался, как сбрасывал ботинки. Пожелав через стенку ей доброй ночи, заснул сразу же, как только голова коснулась подушки.

А она не могла спать. Смотрела в раскрытую книгу и ничего не видела. Невольно по давней привычке потянулась рукой к столику, на котором всегда лежали папиросы и спички. Но на полдороге остановилась.

«Не надо курить…»

«Почему?» — и сама удивилась.

«Не надо, — мягко, но настойчиво повторила другая Рита, не та, что удивленно спросила сейчас: „Почему“? — Не надо — и все…»

«Но что все-таки случилось?»

«Пока еще ничего не случилось…»

И первая Рита послушалась второй, покорно вернула руку на место — на подушку, под голову.

«Правда, не надо больше курить», — не понимая еще, чем обрадовало ее это решение, согласилась она.