Мыс Доброй Надежды

Журналистка не была молодой, не была назойливой. Она оставила о себе приятное впечатление, которое рассеялось так же быстро, как и возникло. Он не знал ее имени. Не помнил, как называлась та газета, не мог придумать, как отыскать ее телефон, чтобы позвонить. (Что сказать, он нашел бы!)

Что это была она, он нисколько не сомневался. Борис Хмара повернулся и торопливо зашагал назад в гостиницу. И только приоткрыл дверь своего номера, как навстречу ему снова протянула тонкие веточки вся в белом цвету вишня.

1968

КТО ДУРЕНЬ?

Настроение у Авсяника было препоганое: с трудом наскреб в карманах на одну только кружку пива. И припал к этой кружке так, будто сто лет не пил его. Осушил одним махом и, недовольный, раздраженный своей жизнью, подался из пивнушки. Какого черта выкладывается он что ни день от темна до темна? У людей как у людей — два выходных, а у него вечно это «налево», вечно халтурка. А на какую-то несчастную кружку пива ни рубля лишнего. Вчера не успел, кажется, еще штаны снять, уже обчистила карманы. Только всего и досталось из аванса, что хватил с напарником своим Васькой, дернули в забегаловке из-под стола белую головку на двоих. А нынче от этого аванса кусок хлеба сухого с колбасой и огурец… от заботливой половины.

У-у… Половина эта! Разнесло, как пивную бочку. Без хлопот, что у других баб: рожать, да воспитывать, да о мужике печься… Только и знает: «Володька, где аванс? Володька, вынь да подай сюда получку!..» А попробуй не отдай…. На всю улицу ор подымет: и пьяница, и бездельник, и нерадивый. И мало что она, так еще и старая сова теща кугукает из своего угла. Взять бы да шугануть обеих на все четыре стороны. Моя квартира, я тут хозяин, а вы кто такие? С тобой, милка (к жене), мы и не расписаны, а тебя я (теще) знать не знаю и знать не хочу.

В таком вот настроении и вернулся Авсяник домой. Жены он не застал — была в другой смене. А теща уехала к своякам в деревню. Довольный тем, что некому его пилить, Авсяник сразу оцепил обстановку — разобрать постель и завалиться спать. До завтра! И хоть был он зол и возмущен, семейную свою крепость — двуспальную никелированную кровать — разобрал аккуратно, все по порядку: сначала снял и сложил, как полагается, кружевные накидки, потом одеяло пикейное, и напоследок уже подзор. Только вот подушки, хоть и не нужно ему столько, оставил себе все четыре (нарочно, а то жалко ей, всегда самую плохую подсунет).

Кто-то легонечко поскребся о дверь, его окликнула соседка по квартире:

— Володька! Дома ты, что ли?

— Ну, дома, — отозвался Авсяник, он все еще был во власти своего дурного настроения.

— Тебе письмо пришло.

— Мне? — Авсяник не помнил уже, когда писал кому-нибудь, забыл, когда писали ему. Интересно, кто это сдурел?

Он вышел в коридор.

— Где оно?

— В кухне, на шкафике.

Соседка, старушка тетя Фаня, одинокая еще с войны женщина, была удивлена не меньше. Володька — и вдруг на тебе, письмо.

— С почты принесли, — словно открытие, сообщила она.

— С почты? — все еще не веря, вертел в руках письмо Авсяник. — Мне?

— Тебе, а кому же?.. Там же стоит: «Владимиру Ивановичу Авсянику». Я-то и не знала, что ты Иванович. Все Володька да Володька.

«Все… Это только мои бабы-дуры — Володька…»

Покрутив еще письмо в руках, Авсяник наконец отважился распечатать его.

«Дорогой, глубокоуважаемый Владимир Иванович! Извините, что тревожим, но без вас мы совсем пропали. Коля забыл закрыть дверь на балкон, и бурей разбило окно в маминой комнате. Мы не знаем, что нам теперь делать. Надо где-то добыть стекло. А где его достать и как его вставить? Такие большие стекла… Приезжайте, если можно, и помогите нам. Галина Андреевна».

Авсяник даже вспотел, пока дочитал. Сразу показалось, что то ли снится ему, то ли привиделось все это. «Глубокоуважаемый… Дорогой… Простите…» Он забыл уже, как звучат эти слова (а ведь звучали раньше, звучали!). Наверно, ошибка, снова подумал, не ему письмо, кому-то другому. Но ошибки не было: письмо адресовано (он перечитывал его опять и опять) ему. И это не кого-либо другого, а именно его называют «глубокоуважаемый Владимир Иванович», это его просят помочь. И кто просит!.. У Авсяника даже в груди тесно стало, даже сдавило горло.

— Тетя Фаня! Почитайте. Вот… — протянул он письмо.

— Что случилось, Володька, что? — всполошилась старушка и стала искать в карманах халата очки: «Где они, где?» — Какие деликатные люди есть на свете. Такое письмо не каждый напишет. Так не тяни, сходи помоги им. Не волынь! — приказывала она, инстинктом одинокой женщины угадав свою горькую сестру.

— Пойду, утром же пойду! — просиял Авсяник.

— Постой. А кто она, эта твоя знакомая? Откуда ты ее знаешь?