Мыс Доброй Надежды

Доктор Янченко чинил ее босоножку, и были они уже в какой-то узенькой комнатке. Как и всякий сапожник, он сидел на низенькой табуретке, а она стояла, положив руку на его плечо. Они молчали и оба хорошо знали: лучше было бы, если б не молчали. И сама она знала — это молчание не к добру. Не к добру, потому что у нее взрослые дети и муж, с которым прожито столько лет. Но молчать было приятнее, чем говорить. А когда внезапно Янченко откинул в сторону босоножку и резко повернулся к ней лицом, она инстинктивно подалась назад. И в то же время хотела и не могла противиться. Хотела, чтобы доктор Янченко обнял ее.

В эту самую минуту под окнами затопали, засмеялись, заговорили — в комнатку, где они были с ним, ввалилась вся пятиминутка. Усаживались за стол, а она подавала одним почему-то первое, а другим второе. Еды мало было, и ей было неловко. Пятиминутка ела, смеялась и не обращала на них с Янченко никакого внимания. Потом все быстренько повскакивали из-за стола и со смехом и шутками выкатились за дверь. Она даже не заметила, как исчез вместе со всеми Янченко. Ей уже не надо было спешить на работу, ее больше не интересовали босоножки, и она не ощущала себя той, какой была, когда склонился над нею доктор Янченко. Теперь ей было столько лет, сколько их было на самом деле. И тело ее не ощущалось уже таким податливым, как всего лишь несколько минут назад. И сама она уже была старая и некрасивая. И тоскливо ей очень было. И очень одиноко, словно вокруг на тысячу километров ни одной живой души. Словно не было за спиною, в соседней комнате, за письменным столом ее мужа! Словно не существовало ее детей, занятых рядом, в соседних комнатах, своими делами. И муж, и дети — не то чтобы они в этом странном сне были ей нежеланны или немилы, нет, они и были, и словно бы их не существовало.

Она сидела и ждала — через те тысячи километров, шатких, как тоненькая перекладинка через реку, — ждала иного.

В дверь постучали. И вместе с этим стуком в одно мгновение она снова будто с головой окунулась в живую воду и вынырнула молодой, пылкой, с тяжелой волной волос на щеке.

Она знала, кто постучал (он не мог не вернуться!). И она знала, что случится потом. Случится грех, который она себе никогда не простит. И еще знала, что не в силах бороться с ним. Она ведь всего-навсего только женщина.

В соседней комнате зазвонил телефон. Еще не разобравшись, где сон, а где явь, она набросила на себя халат и торопливо взяла трубку.

— Доброе утро, Валентина Михайловна! Это я, Софья Алексеевна. Доктор Медведева заболела, и я прошу вас сегодня выйти на работу.

— Доброе утро. Я выйду.

— Валентина Михайловна, сегодня ночью умер Минаев.

— Умер… Этой ночью?!

1969

КОРРЕСПОНДЕНТКА

В Лапичи, село, рассыпавшееся по обеим сторонам железной дороги, меня забросила командировка. И вот уже третью ночь я у Татьяны Самусевич, школьной уборщицы, вдовы. Третью ночь до вторых петухов мы не спим с Татьяной, ведем бесконечные разговоры. Любопытный она человек, Татьяна. Во-первых, пишет письма в редакцию, и это обстоятельство никак не может примирить с нею Лапичи. Откуда ты такая взялась умная, чтоб в редакцию строчить? Баба малограмотная — и все.

Но Татьяна на это ноль внимания: подумаешь… Пускай себе малограмотная, а выхлопотала же, добилась через эту самую редакцию облегчения для соседки. Снял сельсовет незаконный налог со вдовы, с больной женщины. Пускай себе глупая, но когда написала, что пропивает народное добро председатель, так из этой же редакции сообщили в район, а тамошнее начальство прибыло к ним в колхоз, разобралось, и поперли пьяницу с председательского места.

Правда, с того времени в Лапичах на Татьяну поглядывали с опаской. Кто знает, что еще взбредет ей в башку с этой ее редакцией… И сейчас кому бы она ни писала письма, их стала проверять лапичская «цензура». Володьке, сыну своему, моряку, пошлет письмо, и его прочитают и там лишнее вымарают. А если что не так сочтут, и совсем не отправят.

В этих случаях Татьяна беспомощна. И кому пожаловаться, если почта в одном помещении с сельсоветом, а заведующая почтой и предсельсовета — законные жена с мужем? Единственный выход — относить письма километра за два на станцию, сдавать в почтовый вагон. Вот когда на коне Татьяна: «А ну, попробуйте заткните мне рот, запретите писать, куда я желаю…»