Мышление. Системное исследование

Мы не видим слепого пятна у себя глазу, хотя оно всегда перед нами. Все китайцы, ровно как и все тигры для нас «на одно лицо». Впрочем, даже когда мы смотрим на собственное лицо в зеркале (специально не приглядываясь), мы, как выясняется, видим не реальное изображение (то, каково наше лицо сейчас), а то, каким мы свое лицо помним [К. Фрит].

Мозг занят превращением единичных и разрозненных сигналов в целостные функциональные системы, он формирует своего рода аппроксимационные паттерны реагирования (паттерны восприятия и действий — «центральные генераторы паттернов» [Ф. Делкомин, Д. А. Сахаров]) сообразно тем задачам, которые он по каким-то причинам должен решать.

То есть, наш мозг осуществляет максимальную универсализацию «раздражителей» под наличествующие в нем формы реагирования (понятно, что создавать некий «образ» чего бы то ни было, не имея возможности на него отреагировать, а лишь для того, чтобы он был, бессмысленно).

Исходя из принципа эволюционной целесообразности такой подход вполне оправдан. Что, впрочем, только лишний раз подтверждает тезис о том, насколько наш мозг неприспособлен к действительной работе познания.

Сам наш способ познания мира, как выясняется, есть препятствие к его познанию.

Таким образом, даже весьма беглый анализ принципов работы мозга свидетельствует о том, что, оценивая возможности психического «аппарата», нам следует исходить не из того, какие «раздражители» падают на «рецепторы» (в самом широком смысле этого слова), а из того, каковы задачи, которые он запрограммирован решать.

Если у нас нет соответствующей интенции, то внешние факторы, которые могли бы ее побудить, бессильны попасть на нашу психическую орбиту. Они не будут для нас что-то значить, они не будут иметь для нас некой ценности. Они окажутся для нас лишь «пустым местом» — ничем, которое мы просто не заметим.

37. Впрочем, из этого, весьма печального, в каком-то смысле, факта можно сделать, весьма обнадеживающий и нетривиальный вывод: если проблема не в «рецепторике» как таковой, а лишь в наличии у нас соответствующей интенции (соответствующего вопрошания или озадаченности, интеллектуального голода и нехватки), то даже наши полтора килограмма нервных клеток оказываются вполне себе функциональной машиной.

Проблема, в «объяснительных моделях» и тех самых «аппроксимирующих паттернах» (динамических стереотипах), которые мы используем. То есть, в том, что мы обычно считаем своим «знанием» и «познанием».

Именно эти «фундаментальные фикции» нам и следует переосмыслить: не «знание» и «познание», как таковые, являются нашим инструментом взаимодействия с реальностью, а те состояния, которые мы можем побуждать в своем мозге с помощью практик инициированного незнания («Я знаю, что я ничего не знаю») и длимой озадаченности («Что происходит на самом деле?»), сопровождающейся сбором фактов и практиками реконструкции реальности, разрабатываемых методологией мышления.

Остановимся на этом подробнее: если то, как мы взаимодействуем с реальностью, и, соответственно, те факты, которые мы можем из нее извлечь, определяется предустановленными в нас интенциями, то очевидно, что мы не можем заметить искажений, происходящих при сборе фактов.

То есть, сами наши фактические действия, как выясняется, нам совершенно неочевидны: вместо того, чтобы познавать реальность, мы реализуем какие-то иные свои интенции, которые не идентифицируем как движущие нами (и нашим «познанием») силы. Впрочем, мы опознаем их вот таким вот обобщенным и сомнительным образом — как «акт познания».

Именно поэтому методологические «практики» оказываются куда важнее «знаний» и «познания»: если реальность действительно не сокрыта от нас (а было бы странно нечто иное — кому и зачем понадобилось бы ее от нас скрывать?), то вопрос лишь в том, сможем ли мы сорвать с нее покров «очевидности», и насколько внимательно будем в нее затем вглядываться.

Парадоксальность ситуации, таким образом, в том, что нам надлежит угадывать «несокрытое», которое мы сами же от себя и скрываем.

38. Нам кажется, например, что язык представляет собой достаточно простую конструкцию: какие-то слова обозначают предметы (существительные), какие-то — действия этих предметов (глаголы), а какие-то — их признаки (прилагательные). Плюс еще чуточку разных нюансов — личные имена, местоимения, деепричастные обороты и т. д.

Стивен Пинкер показал, насколько подобные рассуждения наивны. Язык, как выясняется, представляет собой куда более сложную структуру: в действительности, за понятиями, которые мы используем, кроется наше понимание причинности (казуальности), целей (намерений), пространственных и временных отношений и т. д.[125]

Иными словами, Пинкер как бы говорит нам: есть то, как вы привыкли понимать язык, потому что это простая и удобная схема с существительными, глаголами, прилагательными и т. д., но на самом деле, язык детерминирован куда более фундаментальными принципами, которые мы не замечаем, хотя именно они, как оказывается, точно указывают на то, кто мы есть, и каким образом мы организуем мир вокруг себя.