Мышонок

И тут раздались выстрелы. Левашов поднял голову. Один из шести, которые принесли тело парня на пустырь, тот, что сам напросился, убегал по пустырю в сторону леса. Вот он скрылся за голыми фиолетовыми кустами. Вот нырнул в ложбинку. Вот показался на лугу, простирающемуся между окраиной городка, на которой стоял их дырявый сарай, и лесом. Он словно бы заговорен был от пуль — охранники часто стреляли, припав на колено, однако, ни одна пуля беглеца не задела. Охранники бросились вдогонку, впопыхах забыв об остальных.

— Такого больше не будет, — хрипло сказал один из них.

Левашов узнал его голос. Это он сочувственно говорил с Левашовым минувшей ночью.

— Спаси, Никола-угодник, — с неуместной сейчас улыбкой произнес другой голос. Он принадлежал лысоватому мужчине. Кажется, до войны и животик был у мужчины.

Левашов остался один. Произошедшее оглушило его. Ноги подкосились, и Левашов опустился на край начатой могилы, с вялым любопытством прислушиваясь к поднявшейся панике. Он понимал, что мог присоединиться к остальным. А почему не сделал этого? Позднее он объяснял себе: они ведь, убежавшие, не позвали его с собой. Может, они заранее сговорились о побеге и не совсем доверяли новичку, каким был для них Левашов.

Вдали, за серой осенней дымкой, стояли дома городка. Отсюда Левашов уходил воевать. Высокая водонапорная башня из красного кирпича была разрушена, и над рваными ее стенами вились галки. Городок настороженно молчал. Не понять было с первого взгляда, как относится он к происходящему вокруг: безропотно смирился со всем или копит силы и гнев для отчаянной борьбы?

Сколько Левашов просидел на краю выкопанной на два штыка могилы, он не знал. Наверное, долго. Пришел он в себя при полной тишине. Огляделся по сторонам, заметил, что охранники тащут по земле еще два трупа.

«Значит, трое живы», — подумал он и стал дальше копать могилу. И откуда у него взялись силы? Он вгонял штык глубоко в землю, легко поднимал лопату почти до уровня плеч и швырял слипшиеся комья далеко в сторону. Он готов был выкопать могилу в четыре человеческих роста — только бы остаться живым!

— Ты мне нравишься, гражданин любезный, — сказал старший охранник. — Признайся, как на духу: жить любишь? Раз любишь, иди к нам. Не прогадаешь. Это тебе я говорю, Мишка Митрофанов.

Снизу вверх смотрел Левашов на сытое лицо старшего охранника. Тот безмятежно улыбался, словно только что не стрелял в людей, словно не лежали рядом три мертвеца, не успевшие остыть.

Внезапно Митрофанов дружелюбно протянул Левашову руку и помог выбраться из могилы. Затем мрачно глянул на подчиненных:

— Копайте! Да не особо старайтесь. Присыпать бы только, и хватит.

Потом он опять обратился к Левашову:

— Не пойму: что мне в тебе нравится? Тебя как зовут?

— Василием.

— Советую, Вася, пошуршать шариками: что лучше — свинская жизнь или нормальная? А, гражданин любезный? Молчишь? Цену себе набиваешь? Так мы все, знай, ни хрена не стоим. Живи, пока живется, ну а там… Там, как бог захочет. Согласен, гражданин любезный?

К вечеру Левашова забрали из сарая. Он стал служить под началом Митрофанова.

4

В середине зимы Левашов впервые участвовал в карательной операции, впервые испытал сладость и упоение от собственной силы. Он и не подозревал, что способен вызывать у кого-то страх, что при его приближении старухи могут испуганно креститься, матери — крепче прижимать детей к груди, а дети — истошно орать.

После операции Митрофанов сказал:

— Я наблюдал за тобой, крестничек. Ну и глаза у тебя были! Ей-богу, не хотел бы стоять у тебя на пути тогда… Но и я молодец, да? Разглядел какой ты. Ты, кстати, молись иногда за меня — из дерьма кто тебя вытащил? Мишка Митрофанов. За это не мешает выпить.

До глубокой ночи — вдвоем — они сидели за столом. Чем больше пили, тем муторней становилось Левашову. От выпитого самогона в голове стучали острые молоточки. Икота мучила Левашова.

Потом они в обнимку с Митрофановым брели куда-то темными заснеженными улицами. На них лаяли собаки. Острые зимние звезды ласково смотрели вниз.

— Куда мы идем? — спросил Левашов.

Митрофанов остановился, огляделся и с пьяной радостью объявил:

— А никуда! Мы заблудились!

— А шли куда?

— К девочке одной. Не нравится мне, что ты все один да один. В твои годы это опасно. Пора ночи проводить на бабе.

Митрофанов топтался на месте, щурил глаза, стараясь высмотреть в темноте хоть какую-нибудь примету дома, к которому вел Левашова.

— Вот так, Вася, — не повезло. Придется топать назад. И как это я тропку к Тонькиному дому потерял?! Но я тебя с ней познакомлю. Обязательно. Баба стоит того.

Когда они вернулись в казарму, их встретило угрюмое молчание. Оказывается, повесился Кызымов Иван, худенький мужичонка с татарской внешностью. Сегодня, во время операции, ему пришлось стрелять в собственную сваху. Рассказывали, что, вернувшись в казарму, Кызымов как сел на табурет в углу, так и не сдвинулся с него. И ни слова не проронил.

— Откуда известно про сваху? — спросил Митрофанов.

— Так с нами земляк Кызымова, Тюрин Гришка. Он и сказал, — подали голос откуда-то из-за спины Левашова.