Мысль превращается в слова

И штрих за штрихом,

         словно наземь убитая птица,

И ярость мазка, как прорвавшая шлюзы вода,

И чья-то судьба —

         просто загнутый угол страницы.

Гадала цыганка. Гадала, гадала, гада…

И корчится холст от дыхания знойного лета.

На шаг отойду, и сквозь пальцы дрожащей руки

Гляжу, как ожившие краски рассвета

Ладонью стирает узбек с напряжённой щеки.

Последний выход

Поворот головы,

         эти тонкие нервные пальцы,

И летящая чёлка,

         и дерзкий мальчишеский взгляд —

Травестюшка, фитюлька…

         Судьбу надевает на пяльцы

И смеётся над ней,

         как смеялась лет двадцать назад.

Всё ещё хороша,

         и без промаха бьёт из рогатки

На потеху жующей

         сладчайший поп-корн детворе,

И азартно играет

         с крадущейся старостью в прятки,

И заранее знает,

         кто будет повержен в игре.

О, великий театр!

         С чем твои треволненья сравнимы!

На ступеньках галёрки,

         в тиши запылённых кулис —

Я глотал твои слёзы,

         я Гамлета видел без грима,

Я взлетал в поднебесье,

         и падал поверженный вниз.

Непокорных – ушли.

         Никуда не попрёшь – перемены.

И не то, и не так,

         и не те не о том говорят…

Но выходит она… На поклон…

         И, как тень Мельпомены,

Молча руки роняет – и…

         ржёт коллективный де Сад.

«Художник поставит мольберт…»

Александру Тимофееву

Художник поставит мольберт,

И краски разложит, и кисти,

А я – двадцать пять сигарет

И с ветки сорвавшийся листик.

Мы будем сидеть vis-a-vis,

Пока не опустится темень,

И ради надмирной любви

Пространство раздвинем и время.

Мы станем глядеть в никуда

И думать о чём-то не важном —

Сквозь нас проплывут господа

В пролётках и экипажах,

Улыбки сиятельных дам,

Смешки, шепотки одобренья…

Последним проедет жандарм,

Обдав нас потоком презренья.

А ночью в дрянном кабаке,

Где слухи роятся, как мухи,

Он – в красках,

         я – в рваной строке,

Хлебнём модернистской сивухи.

Забудем, что есть тормоза,

Сдавая на зрелось экзамен,

И многое сможем сказать

Незрячими злыми глазами.

И к нам из забытых времён,

Из морока рвани и пьяни

Подсядут: художник Вийон

И первый поэт Модильяни.

Заполярье

1

Ненасытная печь за поленом глотает полено.

На исходе апрель, а в тайге ещё снега по грудь.

Скоро лёд в океан унесёт непокорная Лена,

И жарки расцветут,

         и не даст птичий гомон уснуть.

Где-то там далеко облака собираются в стаи.

Где-то там далеко людям снятся красивые сны.

А у нас ещё ветер весёлые льдинки считает

На озябших деревьях, и так далеко до весны.

Тишину потревожил испуганный рокот мотора.

Не иначе сосед мой —

         рисковый, бывалый мужик —

До того одурел от безделья и бабьего вздора,

Что по рыхлому льду

         через реку махнул напрямик.

И опять тишина.

         На сей раз проскочил-таки, леший.

От души отлегло. Я бы так ни за что не сумел.

В эту пору на лёд

         не ступают ни конный, ни пеший,

А ему хоть бы хны.

         Он всегда делал то, что хотел.

И за то пострадал,

         и срока отбывал на Таймыре,

И на выселках жил

         от верховьев до Карских ворот,

Пил еловый отвар,

         кулаком плющил морды, как гирей,

И выхаркивал лёгкие

         сквозь окровавленный рот.

Он глядел на меня,

         усмехаясь, в минуты застолья

И на третьем стакане

         меня зачислял в слабаки,

А глаза изнутри

         наполнялись любовью и болью —

Так на небо глядят

         пережившие жизнь старики.

2

Он был болен и знал, что умрёт.

Положив мою книгу на полку,

Вдруг сказал: «Так нельзя про народ.

В писанине такой мало толку».

Я ему возражал, говорил,

Что традиции ставят препоны,

Что Мефодий забыт и Кирилл,

Что нет места в стихах для иконы.

«Замолчи! – оборвал он. – Шпана!

Что ты смыслишь! Поэзия – это…»

И закашлялся. И тишина…

И оставил меня без ответа.

3

С ним можно было запросто молчать.

Он никогда не задавал вопросы,

Когда я рвал рубаху сгоряча,

Роняя на пол пепел папиросы.

Он не писал ни песен, ни стихов.

С ним жили шавки: Руфь и Недотрога.

За ним совсем не числилось грехов.

Он говорил, что почитает Бога.

Он вытащил меня из пьяной драки

И в спину подтолкнул: «Беги, убьют…»

Он умер тихо, но его собаки

Заснуть всему кварталу не дают.

Здравствуй

1

Холодно. Сыро. Фонарь догорает.

Ветер по улице бродит как тать.

Осень лениво глаза протирает —

Время вставать.

Время грустить – перелётное лето

Не загостилось в полярном краю.

Кто, ради Бога, загнал на край света

Душу мою?

Время любить – без любви умирают,

Вянут, как сбитая градом трава.

Путь от земного к небесному раю —

Как тетива.

Что я здесь делаю? Даже не знаю.

В окна стучатся нагие кусты.

Не понимаю! Не понимаю!

Вера. Надежда. Ты!

2

Из кармана табак

         высыпаю в газетный обрывок.

Две затяжки,

         и пальцы прижёг огонёк…

В дверь звонок.

         Мальчугану соседскому рыбок

Отдаю – надоели своей болтовнёй.

В два прыжка

         на звонок к опостылевшей двери,

Задыхаюсь, и слышу,

         как пальцы дрожат…

Здравствуй.

         Знал, что вернёшься, и верил —

Я тебя отпустил,

         чтобы этим тебя удержать.

Рождество

Январь. Плюс четыре. Дрянная погода.

Озябли деревья. Продрогли кусты.

Измерив прыжками длину огорода,

Ворона с котом переходит на ты.

И кот понимает, что явно не в духе

Пернатая бестия – лучше удрать.

Припомнилась боль в покалеченном ухе,

И лапы, опять же, не стоит марать

О наглую птицу. К тому же дождливо,

И смысла в геройстве особого нет —

В свидетели доблести мокрая слива

Совсем не годится…

         Кошачий привет!

Ворона победно сидит на заборе

И чистит доспехи у всех на виду.