Мысли

Произведение, построенное на удивительно нечеткой и невнятной интриге. Некая фантазия, обрамленная как бы бытовыми сценками, как бы многочисленными приметами нашего времени, как бы достоверными персонажами, как бы вставными новеллами и прочими как бы литературными аксессуарами. Все достаточно недостоверно и утомительно. Некие адепты некой полусекты-полушколы непонятного учителя-сэнсея, помещенные в абстрактное пространство противостояния таким же непонятным противникам, производят не очень внятно описанные магические действия в пределах такой же невнятной политической интриги. Вся затея вполне достойна небольшой энергичной повести, но рассказанной более понятным способом, с меньшим количеством героем, без ненужных многочисленных, ничего не значащих и только имитирующих достоверность жизни разговоров и описаний.

И пожрала… Но не до конца! Не до конца? 2005

Поначалу для пущей корректности, быстренько, как бы мимоходом отметим, что данная проблема — поэзия и медиа — распадается на две: поэзия и новые медиа, поэзия и массмедиа. В наших пределах, до сих пор вполне консервативных (во всяком случае, относительно всего, касающегося до вербального творчества), любые новации любого рода в области поэтической деятельности почти сразу же отторгаются в сопредельные роды художественной активности — музыкального перформанса либо визуального искусства. Только-только с большим трудом у нас на равных утвердился вполне невинный верлибр. Хотя следует признать, что подобная же ситуация с литературой — почти по всему свету. Пожалуй, это не касается только верлибра, победоносно добившего всякие иные проявления версификации в западной, отнюдь не скудной, поэтической ойкумене. Можно помянуть еще и появившийся в недавнее время поэтический слэм (родной брат рэпа). А так-то представляется, что литература в своей чистоте почти повсеместно онотологически положена в XIX веке. Естественно, мы не имеем в виду всякого рода бестселлеры, фэнтези, детективы и поп-писания типа женского романа, являющиеся, в сущности, квазикинематографом <или> телевизионными квазисериалами. Более того, нынешняя культура даже фундаментальные литературные опусы прошлого осмысляет как сценарную основу для сериала.

Ну, об этом ладно.

А теперь — к основной головной боли современной серьезной и возвышенной поэзии (и, вкупе с ней, всего возвышенного и духовного). О взаимоотношениях с массмедиа. Ясное дело, по преимуществу, это отношения с властью. В наше время и в нашей стране при «счастливо» совпавших и почти сросшихся властях политической, экономической и массмедийной (что есть свидетельство жесткости и монопольности режима) задача как бы анализа существенно упрощается. А для самой поэзии, конечно же, невозможность различно апеллировать к различным ветвям власти, различным зонам общественного влияния, рекрутировать в ряды поклонников и сторонников, быть ими использованной для своих специфических и, понятно, корыстных целей сужает и без того неширокий диапазон влияния поэзии, не очень-то престижной в наше время в высоких и широких сферах.

В прежние, благостные для поэзии, времена власть концентрировалась в руках весьма узкого социального слоя людей, воспитывавшихся в определенных традициях, занимавшихся по преимуществу интеллектуальным трудом и обладавших большим количеством свободного времени. При общем доминировании гуманитарных наук в обществе и образовании — поэзия наряду, скажем, с музицированием, фехтованием, конной выездкой и танцами входила в состав престижных занятий и умений узкого круга властной элиты. Соответственно, тиражи и массовость мало влияли на причастность литературной деятельности и литератора к властной культуре и на степень его общественной значимости и влиятельности. Пушкина не особенно волновало тиражирование его образа и произведений в народных массах (заметим, тотально неграмотных), среди которых по популярности и количеству читателей он вряд ли даже мог мечтать встать рядом с автором какого-нибудь «милорда глупого», не говоря уж о лубках про Бову-королевича.

И все это, к тому же, в пределах текстоцентричного общества, каковым обернулось все европейское пространство после изобретения книгопечатания, когда книга стала основным материальным носителем информации и когда работники слова приобрели немалое влияние. Соответственно, поэты как наиболее утонченные и магические манипуляторы словом к концу XIX века — началу XX приобрели статус властителей дум, почти пророков и демиургов. Ныне же, в пределах доминирования массового общества и расширенного потребительского рынка (мы не принимаем во внимание те районы мира, где сохранились разновременные сложноустроенные архаические социальные структуры), когда зона власти в культуре переместилась от узкого слоя правящей элиты в зону массового потребления и массмедиа, статус и возможности поэзии включаться в актуальные социокультурные процессы и быть притом услышанной почти трагически уменьшились и критически сократились — как, впрочем, и всей серьезной литературы.