Мысли

Итак, во-первых, всегда (до, скажем, трудно пока и представляемого момента полнейшего исчезновения или отторжения уж совсем в непрезентабельную сферу вербальности как таковой) будут люди с неординарным ощущением языка, специфической любовью к манипулированию им неконвенциональным образом. Игре с ним. Этот слой людей и есть основной поставщик как творцов поэзии, так и ее потребителей. Их количество может меняться в зависимости от конкретной политической или социокультурной ситуации (при общей пока, заметим не без печали, неуклонной тенденции к снижению процента людей, задействованных в этом), никогда не приближаясь к нулю.

Во-вторых, в поэзии проглядывают и всегда останутся при ней атавистические корни древних магическо-мантрических практик, потребность в обнаружении которых и явлении их в нашу окружающую жизнь не исчезает даже при как бы тотальной доминации научного дискурса и анестезирующих практиках массмедиа, рекламы и поп-сферы. Особенно это откровенно в русской поэтической традиции и доминирующей поныне верификационной норме с сохранением в ней рифмы и поэтического размера. В этой своей практике поэзия отчасти совпадает с рок-движением.

В-третьих, поэзия является хранителем «длинной» исторической памяти, сознательно, отрефлектированно и демонстративно наследуя неуследимому ряду поэтических школ и поколений. Особенно это бросается в глаза на фоне упомянутой стремительной смены мод и стилистик, апеллирующих к сиюминутной реакции и произвольно возвращающих в сферу ностальгических интерпретаций и ремейков случайно выбранные произведения или культурные эпохи. Помните анекдот? В автобусе инвалид склоняется к сидящему юноше, попрекая его:

— Вот молодежь сидит, а инвалиды стоят. Я, между прочим, в 41-м ногу потерял.

— Мужик, — отвечает искренний юноша, — я в 41-м не езжу.

Вот она — потеря долгой исторической памяти! Притом, что нынче эта пресловутая «долгая» исчисляется уже не столетиями, а десятилетиями. И, к примеру, особенно в ее бестселлерной практике включена в тот процесс быстрого морального устаревания продукта и необходимости беспрерывного поставления на рынок все новых и новых вещей. В этой своей функции сохранения длительной исторической памяти, конечно же, поэзия совпадает с некоторыми другими сферами гуманитарной деятельности.

Естественно, поэзия по-прежнему будет заниматься шлифовкой языка и подгонкой его к постоянно меняющейся социокультурной ситуации, совпадая в том со всем многообразным спектром вербальной деятельности в обществе. Она, может быть, лучше всех остальных вербальных практик приспособлена к схватыванию, фиксации мимолетностей, неуловимостей человеческой психики, интеллектуальных интуиций и вообще бытия, соперничая в том в какой-то мере разве что с ассоциативным кино.

В своей мобильности и реактивности она близка к деятельности по порождению поговорок, пословиц, афоризмов, анекдотов, лозунгов, рекламных слоганов, способствующих быстрому, оперативному схватыванию действительности и закреплению ее в кратких и емких формулах.

Для определенного рода людей она по-прежнему будет одним из действенных орудий адаптации к действительности, постижения ее и нахождения в ней точки собственной стабильности, совпадая в том с религиозной практикой, философией и разного рода экзистенциальными писаниями.

Ну и, конечно, со всеми видами другой культурной деятельности она, по мере сил, была и остается составляющей огромной сферы индустрии развлечения и отдыха. И в этой своей функции она наиболее приближается к массмедиа. Другое дело, насколько она может вписаться в формат и конвенциональное поведение в данной сфере деятельности? Насколько ей это принципиально и онтологически дано без утери своей специфики?

В данном случае многие упреки в ее адрес по поводу нежелания идти навстречу времени и новым медийным способам проживания в культуре, явления и объявления в ней недостаточно корректны, с учетом ее специфики. Мы уже приводили пример с фундаментальными науками. Придется провести сравнение и с нынешними попытками если не сознательного, то наивно-коварного желания чиновников «раскавычить» фундаментальную науку посредством вписывания ее в рынок и уподобления в том наукам прикладным. Другое дело (здесь мы оставляем сравнение с наукой), что исчезновение самой поэзии, как бы ни казалось оно на нынешний взгляд трагическим и неимоверным, на самом деле в длительной исторической перспективе не представляется столь невероятным (тем более что она не явилась сразу — и, соответственно, гарантированно навечно — человеку в его первобытную пещеру). Если есть у нее некая неистребимая антропологическая функция, сверхзадача, невозможная к исполнению в определенных условиях привычным способом, то она, соответственно, будет передана другим сферам и областям культурной человеческой деятельности. И, непривычная, она явится нам и прошепчет магические слова пароля, моментально узнаваемого и моментально по нему узнаваемая. Но это уж очень невероятный сценарий. А если и вероятный, то в невероятном временном удалении.