Мысли над тёмной водой (СИ)

  Цвета исказились, река перестала быть тёмно-серой, налившись белизной первого снега, рябь не двигалась. А небо над головой напротив потемнело, стало похожим на зимние сумерки. Ветра не было. Звуков не было. Ничего из того, что окружало Стаса в последний миг перед падением, больше не существовало. Ни моста, мимо опоры которого он должен был падать в последнее мгновение своей жизни, ни силуэтов домов и деревьев левого берега, до которого ещё идти и идти. И не дойти уже никогда.

  Ничего. И в этой пустоте и безвременьи слышны были только далёкие-далёкие звуки подобные шороху песка или гулу покинутого навсегда моря из завитков ракушки.

  - Что? - невольно спросил Стас, но не услышал самого себя.

  Ш-ш-шурх-х-х...

  Он так и висел в неудобной позе кошки, пытающейся упасть на четыре лапы, но лишенной такой возможности неведомо чьей волей. Попытался пошевелиться, повернуть голову, выпрямить изломанные в падении иероглифом руки, но ничего не вышло. Стаса словно залили прозрачным клеем, позволяющим - хоть и искажённо - видеть, но решительно не пускающим сделать ни единого движения.

  Он не дышал. Он не говорил - собственный вопрос ему явно почудился, как бывает во сне. Тело налилось непередаваемой тяжестью или вовсе его не слушалось. Второе было ближе к истине, если в этом краю за гранью вообще есть истина.

  Ш-ш-шурх-х-х... Пш-ш-ш...

  Звуки менялись, не нарастая, но упорядочиваясь изнутри, в них прорезался некий смысл. Только вот понять его Стас никак не мог. Сколько прошло времени? Минуты? Часы? Века?

  Да и было ли здесь и сейчас вообще время. Казалось, оно осталось где-то там, в людской суете, в мире звуков и нормальных, не искажённых цветов. В мире, где он мог двигаться и говорить, ненавидеть и смеяться. Жить.

  Что бы это слово отныне ни значило.

  - Стас? Стас! Стас... Стас... Стас... - рассыпалось внезапно колокольчиками в ушах его имя. Будто кто-то хором пытался говорить с ним, звать его. От грубых резких звуков, ничуть на речь и не похожих, до дрожания серебряных струн, чище и выше ангельского пения детского хора. - Ты... Ты... Ты...

  - Что - я? - Или ему снова казалось, или он действительно смог выдохнуть эти два слова.

  - Ты... Ты... Ты... Сможешь... Стас... Сможешь...

  Ему стало очень холодно. Он с удивлением понял, что до этого момента с того самого мига, как упал вниз, тело не чувствовало ничего - тем более холод.

  - Смогу что?.. - ему казалось, что он почти мычит, пытаясь разговаривать через плотно обёрнутую вокруг головы ткань, как в детстве через плотный шарф. - Кто вы?!

  Голоса зажурчали, заскакали рассыпанными по полу мельчайшими бусинами, зазвенели монетами и литаврами. Но звук был странный: если и сыпались на пол, то не серебряные, а самые пошлые пятирублёвые кружки, скорее, не звеня, а стуча по ламинату. Фальшиво это всё было. Не по-настоящему, хоть и громко.

  А голоса смеялись. Но и в этом смехе было несколько слоёв: от радостного и беззаботного до насмешливого и грубого. Эти пласты наваливались друг на друга, слипались, превращаясь в сущую какофонию.

  - Жить... Жить... Жить... Сможешь.

  Нечто огромное, легко затирающее осмысленные голоса как льдины сжимают попавший в их плен корабль, скрипнуло и остановилось в ушах Стаса, лишая его даже намёка на этот, казалось бы, вернувшийся слух. Повисла густая поролоновая тишина, где даже шипения и перекатов слышно не было.

  Потом звонко лопнула мембрана, тугая пелена прорвалась в сотнях, тысячах мест, превращаясь в решето, в обрывки взорвавшегося воздушного шарика, и голоса - на этот раз осмысленные, многочисленные, без всякого эха и повторов - вернулись. Со Стасом говорила, казалось, вся вселенная. Или человечество, решив одновременно набрать его номер, сделало это - толком и не понять. Мужчины. Женщины. Дети. На разных - но почему-то понятных - языках, тихо, громко, шёпотом и криком, заливаясь слезами и смехом говорили ему примерно одно и тоже.

  Как не лопнула голова, подумал Стас.

  Как она, бедная, не разорвалась на куски.

  Видимо, всё дело в клее, который так и держал его тело словно угодившую в смолу доисторическую муху. Оставалось окаменеть и слушать, ждать, янтарём станешь или сгниёшь без вести.

  Смысл слов был один и тот же: если он хочет жить, вернуться в своё бытие, ему нужно выполнить несложную работу в совсем другом месте. Настоящая цена жизни - смерть. На этот раз не его, а... В смысле, и его - тоже, но это не всерьёз, не навсегда. Понарошку. И тогда он сможет опять очутиться на мосту, не будет никакого падения, ничего не будет.

  Они говорили, что им по силам это сделать. Склеить чашку. Освободить муху. А работа... Они сами - никак, нужен он.

  - Что нужно? - прошептал Стас. Он по-прежнему не слышал свой голос, но они услышали, даже так, шёпотом. Это главное сейчас, чтобы они услышали.

  Выехать на встречную, завидев ярко-жёлтую машину. Повернуть руль. Газовать до упора. Не бояться ничего. Выехать на встречную. Врезаться в ярко-жёлтую машину. Не думать. Не бояться. Не ждать. ВЫЕХАТЬ НА...

  - Я понял, - устало ответил он.