Эти пожелания хоть и несут на себе заметный отпечаток буддийских верований, все же представляются в значительной мере универсальными. И если жизнь после смерти действительно существует, то, вероятнее всего, она имеет ментальную природу.
Собственно, и в обычной жизни мы имеем дело лишь с тем, что проходит через наше сознание. Можно сказать, все, что я переживаю, это я сам. Я — жизнь, я — мир, я — боль, я — смерть. При этом я не хочу, чтобы боль и смерть тоже были частью моего опыта. Отчего же я столь решительно отвергаю эти состоянии и сопутствующие им аффекты, а не принимаю их равно наряду с другими? Данный вопрос наталкивается на встречный вопрос: кто этот «я», который «отвергает» и «не принимает»? По сути, речь здесь идет о феноменальном «я», реакции неприятия которого
Мы воспринимаем жизнь как последовательность отдельных, дискретных событий, тогда как это единый непрерывный поток ощущений и представлений. Ни одно событие не становится финальным, оно непременно сменяется другим состоянием сознания. Все события, воспринимаемые сознанием, связуются посредством единого самоощущения «я» в некий целостный континуум. Прошедшие события сохраняются в нем, словно инклюзии в куске янтаря. Способность мыслящей материи сохраняться при смене событий свидетельствует о ее субстанциальности, в противовес феноменальности мира. Поэтому вполне возможно, что смерть не представляет собой исключения из общего событийного ряда, отражающегося в сознании, и после нее этот ряд продолжится.
Такой вывод, с одной стороны, обнадеживает, но с другой — предвещает новые трудности, которые могут явиться последствиями земных поступков или же сопутствовать самим условиям посмертного существования. В любом случае нам следует взглянуть на свою жизнь с учетом возможной перспективы. Тогда мы, пожалуй, согласимся с процитированным ранее высказыванием Монтеня[199]
. Кроме того, стоит прислушаться к словам платоновского Сократа: «Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз… душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни…»[200].Действительно, если рассматривать нынешнюю жизнь как частный эпизод в гораздо более длинном повествовании, то все ее беды — как, впрочем, и радости — перестанут казаться такими важными и значительными. В то же время у нас появятся основания с бoльшим вниманием относиться к собственной душе, к тем изменениям, которые в ней происходят в результате жизненных событий. Соответственно, потребуется определенная переоценка ценностей: приоритеты должны сместиться в сторону интеллектуального развития и морального совершенствования, а не сосредотачиваться преимущественно на интересах выживания и стремлении к материальному комфорту.
Подобные жизненные установки, возможно, никогда не пользовались особой популярностью, но все же всегда находили своих приверженцев. В частности, вспомним известное изречение Конфуция: «Умереть с голоду — событие маленькое, а утратить мораль — большое»[201]
. Смерть от голода и правда была раньше довольно обыденным явлением, не слишком выделявшимся на фоне многочисленных других зол, сопровождавших человеческую жизнь. Но признание того, что моральная «смерть» в некотором смысле страшнее физической, и в V в. до н. э. должно было восприниматься как весьма необычное. Тем не менее к нему нельзя отнестись как к отвлеченному умствованию древних китайцев. Еще сравнительно недавно, по историческим меркам, оно в полной мере продемонстрировало свою непреходящую актуальность и жизненность. Во время ленинградской блокады в ходе Второй мировой войны перед множеством людей стоял трудный выбор: что лучше — сохранить жизнь или человеческое достоинство? И лишь сравнительно немногие слепо подчинились инстинкту выживания, опустившись до воровства хлебных карточек и каннибализма. На поверку коммунистический идеал Человека с большой буквы (религиозный по своей сути) оказался не так уж далек от конфуцианского «благородного мужа».