Мысли о войне

Когда французский посол Жюль Камбан весной 1911 года уведомил меня о предстоящем походе на Фец, он не мог скрыть некоторого смущения. Слишком явно противоречило это новое выступление французской политики так часто высказываемому им мне стремлению к установлению хороших отношений между обоими государствами. Если уже Алжезирасский договор был в сущности победой, завоеванной для Франции «entente cordiale» (сердечным согласием), и если потом французская политика пыталась постепенно устранить еще тогда проведенные ограничения ее роли в Марокко, то теперь предполагалось сделать энергичный шаг по пути протектората, игнорируя международные соглашения. В Париже, конечно, не верили тому, чтобы мы, которые событиями 1905 г. были втянуты в политику и наряду с Францией являлись главными представителями материальных интересов в Марокко, могли обойти молчанием этот самоуправный, нами ничем не вызванный шаг. Но господа с Орсейской набережной не реагировали на наше желание заменить распадавшийся вследствие поведения Франции Алжезирасский договор новыми соглашениями о взаимных правах обеих сторон. Тогдашний статс-секретарь по иностранным делам, фон Кидерлен-Вехтер, быть может, самый способный немецкий дипломат последнего времени, но несколько отдалившийся вследствие затянувшейся относительной бездеятельности на своем Балканском посту от существеннейших проблем нашей политики и, к сожалению, слишком поздно призванный к ответственному сотрудничеству в центре, – пришел, наконец, к заключению, что без применения какого-нибудь сильного средства нельзя заставить Францию вступить в переговоры. Так возникло столь нашумевшее дело с посылкой канонерской лодки «Пантера» в Агадир. Это было лишь вынужденное уклончивым поведением Парижского Кабинета выражение нашего желания добиться исчерпывающего объяснения – оборонительный ответ на агрессивное поведение Франции.

Третьим моментом, характеризующим создавшееся положение и предопределяющим ход дальнейших событий, явилось угрожающее Германии поведение Англии, выразившееся в известной речи Ллойд-Джорджа[1]. Все эти моменты следует помнить, чтобы правильно оценить значение кризиса для слагавшихся мировых отношений. Хотя неожиданный прыжок «Пантеры» вызвал сначала сенсацию и беспокойство, однако державы, которые потворствовали всякому самоуправству Франции, но порочили перед всем светом протестующую против этого Германию, как нарушительницу мира, не могли не понять, что для угрозы Франции войной, наверно, было бы выбрано иное средство, нежели посылка маленькой канонерской лодки для стояния в порту Агадира. Сверх того, своим непоколебимым соблюдением принятого курса немецкая политика показала, что с самого начала она не преследовала никакой иной цели, кроме мирного разрешения вызванных Францией разногласий.

Заносчивые слова Ллойд-Джорджа, естественно, должны были сильно взволновать Германию. Стремление к всемирному владычеству, в котором нас впоследствии лицемерно обвиняли, обнаружила в данном случае сама Англия, оправдывая всякую войну, которую Великобритания вздумала бы вести за признание своего верховенства. Какой резкий контраст с столь популярными во время мировой войны излияниями о равноправии наций и о своей собственной беспредельной любви к миру! Подавить волнение было почти невозможно. Недоверие к Англии, созданное политикой короля Эдуарда, глубоко вкоренилось за последние годы; это озлобление в Германии не ограничивалось только явно шовинистическими кругами и так называемыми милитаристами, но охватило народные слои, искренне настроенные в пользу мира. Император, хотя лично чрезвычайно угнетенный, не позволил в эти напряженные недели ни на одну секунду поколебать себя в своих намерениях, и я мог в полном согласии с ведомством иностранных дел продолжать политику переговоров, которые, наконец, и закончились договором 4 ноября 1911 г.