Мысли о жизни. Воспоминания

После появления этой гнусной статьи было назначено обсуждение ее в Пушкинском Доме (так полагалось), и Бельчиков вроде как оставался «чистым». Было собрано заседание ученого совета. Мы с Б. В. Томашевским решили защищать П. Н. Беркова и разработали тактику: я должен был выступить перед концом заседания, а Б. В. Томашевский – последним (роль последнего выступающего всегда была очень важна). Так и сделали. Когда уже должны были предоставить слово П. Н. Беркову для «покаяния», потребовал слова я и подробно доказал, что в статье «Елкина-Палкина» Ленину приписано как раз обратное тому, что он писал, и что обвинение П. Н. Беркова в «библиографическом методе» безграмотно, так как библиография – наука, а не метод. Мое выступление вряд ли могло что-либо изменить, если бы не содержавшиеся в нем ссылки на Ленина. Я это знал и потому выступал очень решительно. Н. Ф. Бельчиков заявил, что заседание, ввиду его важности, не может быть закончено, и предложил перенести его на следующую неделю. Второе заседание я помню плохо, хотя на нем «под занавес» с очень сильными аргументами (и, как всегда, – блестяще) выступил Б. В. Томашевский. Н. Ф. Бельчиков вынужден был назначить третье заседание ученого совета. На что Бельчиков надеялся – я не знаю. Авторы статьи не выступали: были они слишком неавторитетны для открытых доносов (таких авторов, как они, только «принимали во внимание» в письмах и статьях).

Помню, что, встретив меня в грязной, как обычно, уборной института на первом этаже, Б. В. Томашевский сказал: «Вот единственное место в Пушкинском Доме, где легко дышится!»

Итак, третье заседание по обсуждению работ П. Н. Беркова… То ли нервы у Павла Наумовича не выдержали, то ли кто-то из «доброхотов» уговорил, но, не предупредив ни меня, ни Томашевского, П. Н. Берков выступил с полупризнанием своих ошибок. Томашевский вскипел и, когда весь переполненный зал, ожидавший победы правды, разочарованно расходился, громко сказал мне через головы выходивших: «Дмитрий Сергеевич, а что же мы с вами старались?!» Слова эти я запомнил точно.

Н. Ф. Бельчиков возненавидел меня еще сильнее и стал, в свою очередь, «стараться», но уже иными приемами.

Н. Ф. Бельчиков пылал патологической страстью ссорить людей. В Москве он уверял Н. К. Гудзия, что Лихачев его ненавидит, в чем-то обвиняет, а в Ленинграде говорил мне, что таким же образом по отношению уже ко мне ведет себя Николай Калинникович. По счастью, я очень хорошо знал Гудзия, а Гудзий – меня, чтобы это имело последствия, ожидаемые Бельчиковым. Я знал, что Н. К. Гудзий очень прямой человек и никогда не станет лицемерить. Поэтому, когда Н. Ф. Бельчиков, приехав из Москвы, стал уверять меня, что Гудзий меня бранит и что-то против меня затевает, я сразу сказал, что этого не может быть. Аналогичным образом реагировал в Москве и Н. К. Гудзий.

Желая возбудить против меня в институте партийных, Н. Ф. Бельчиков стал говорить им: «Лихачев – сын известного в Петербурге домовладельца-миллионера. Вот какие люди у нас работают!» Встретив после этого Бельчикова, я сказал ему: «О том, кто мой отец, вы можете прочесть в моем деле, а подтверждением этому – справочник „Весь Петербург“». Н. Ф. Бельчиков лишь сказал: «А я думал…»

Работать становилось все тяжелее. И мы с М. П. Алексеевым решили наконец поставить вопрос об отстранении Бельчикова от руководства Пушкинским Домом перед академиком-секретарем Отделения литературы и языка В. В. Виноградовым: когда все воюют со всеми, работа не ведется. Решили ехать к В. В. Виноградову в Москву. Командировать нас Бельчиков отказался. Мы все же достали билеты (хотя это было нелегко) и отправились в «самовольную отлучку». В. В. Виноградова я предупредил о нашем приезде по телефону.

Со временем память о некоторых деталях стерлась, и я не могу припомнить, был ли М. П. Алексеев со мною в Москве в Отделении литературы и языка. Или я ездил в Москву два раза: один – с М. П. Алексеевым, другой – один (но чем тогда закончился первый разговор? Провал памяти!).