Мысли о жизни. Воспоминания

Во всяком случае, прихожу я в отделение и узнаю, что в кабинете Виктора Владимировича уже сидит… Н. Ф. Бельчиков. Значит, обогнал меня. Я попросил принять меня. Виктор Владимирович говорит: «А у меня здесь Николай Федорович». Я отвечаю: «Очень хорошо! Иначе мне было бы затруднительно излагать свои претензии к нему заглазно». Виктор Владимирович: «Да, сейчас у нас в отделении и секретарь парторганизации – Бархударов». Я отвечаю: «Совсем хорошо: все вопросы мы сможем решить сразу». Усаживаемся, и я при всех троих, в присутствии Н. Ф. Бельчикова, рассказываю о том, как он «организует» работу института, ссорит сотрудников (привожу конкретные примеры). В. В. Виноградов при нас звонит в отдел кадров Президиума Академии наук и говорит: «Ко мне приехал Д. С. Лихачев и в присутствии директора института объяснил, почему он не может с ним работать. По-моему, он прав!» Одним словом, вопрос о Бельчикове был решен почти немедленно: он был отстранен от директорства. В институте на время было установлено коллективное правление, в которое в качестве заместителя директора вошла и В. П. Адрианова-Перетц.

Меня самого «прорабатывали» неоднократно. Я никогда не был ни формалистом, ни антипатриотом, ни космополитом, не принадлежал ни к каким «прорабатываемым» течениям. Найти в моих работах что-либо антисоветское было трудно. И все-таки я был явно не «свой»: Сталина и Ленина почти не цитировал. На это обратили особое внимание, когда вышла моя книга «Возникновение русской литературы». Заставили написать введение и заключение с соответствующим цитированием «корифея всех наук». После принятия в сотрудники Сектора Якова Соломоновича Лурье придирки начались самые невероятные. Главным обвинителем неизменно выступал преподаватель филфака университета И. П. Лапицкий, а по историческому факультету, где я преподавал (на филологический меня просто не допускали), – Степанищев, Уродков и Карнатовский.

Расскажу о некоторых «проработках», где обвиняемым пришлось быть мне самому.

Весной 1952-го или 1953-го в институте было назначено специальное обсуждение «Посланий Ивана Грозного». Напомню, что книга представляет собою простое издание текстов Грозного, а завершалась моей статьей о Грозном как о писателе и комментариями Я. С. Лурье.

Перед обсуждением – примерно за неделю – произошло событие, которое должно было спутать карты всех моих недоброжелателей: я получил Сталинскую премию второй степени за участие в создании «Истории культуры Древней Руси». По всем партийным правилам это делало меня, во всяком случае на некоторое время, «неприкасаемым». Но в моем случае обсуждение книги с повестки дня снято не было.

Наш Пушкинский Дом курировала в обкоме инструктор Воробьева-Смирнова (впоследствии – редактор Ленинградского отделения издательства «Художественная литература») – ученица М. О. Скрипиля, к которой этот почтенного возраста человек ходил доносить на меня. Воробьева-Смирнова не только приказала проводить обсуждение, но и сама первая на нем выступила (вопреки правилам: работники обкома не выступали на «проработках»), обвинив книгу в «объективизме» и еще в чем-то. Парторганизация провела соответствующую «работу» среди ученых, и несколько солидных (или считавшихся солидными) коллег были готовы поддержать обвинения. Малый зал Пушкинского Дома был набит народом, многие стояли. Оригинальность поздравления с получением Сталинской премии была такова, что многие пришли из любопытства.

Началось как обычно. Председательствующий, сделав несколько комплиментарных отзывов в мой адрес (Лурье не был упомянут), призвал присутствующих «не поддаваться на обаяние заслуг» и тем более критично выступить, чем более работы Лихачева воздействуют на читателя. То есть все – в интересах моих же работ! Гвоздем проработки было выступление М. О. Скрипиля. Вопреки своим привычкам он его читал, читал мягким и вкрадчивым, даже ласковым голосом. Среди обвинений прозвучало и такое, произнесенное скороговоркой: «Не случайно Дмитрий Сергеевич сочувствует изменнику Родины – князю Андрею Курбскому». Огласив свои обвинения, М. О. Скрипиль передал текст выступления стенографистке. В тогдашней обстановке результатом такого выступления вполне мог стать арест. Я понял, что выступление было конспектом разговоров Скрипиля с Воробьевой-Смирновой в обкоме и что именно на нем мне необходимо сосредоточиться в ответе. Я так и сделал. Подробно изложил, как трактуется мною бегство Курбского, и заодно показал, что «уход в текстологию от насущных политических задач современности» является чистейшей выдумкой, тем более странной, что вопросы текстологии глубоко интересуют самого М. О. Скрипиля. Обсуждение закончилось ничем, и даже Я. С. Лурье остался в тени и не был уволен из института (я просил его не выступать ни в Союзе писателей, ни в Пушкинском Доме).