Мысли об искусстве

Надо сказать, что снисходительность парижской публики удивительна. В самых посредственных вещах она находит хорошие стороны и спешит громко указывать на них: порицаний я не слыхал даже самым плохим малеваниям.

Много есть хороших портретов. Мне особенно понравился один – работы англичанина Уистлера[133]. Представляет он фигуру во весь рост страстного спортсмена, во всем сереньком: в чулках, обтягивающих сухощавые ноги, в каскете, едва прикрывающем неугомонную голову; этот молодой, испытанный жизнью человек весь погружен в разнообразный мир спорта. Кажется, я встречал его, да и не его одного, в Неаполе. Он отличный наездник, велосипедист, великолепный гребец на гичке, первый во всех играх. Он объездил весь свет, перепробовал все. И вот теперь, еще весь в состоянии инерции предыдущих подвигов, он страстно думает, что бы еще изобрести, чтобы удивить товарищей, считающих его уже давно первым во всех подвигах забав и приключений.

Пора закончить про этот Салон; письмо вышло длинно и малоинтересно. Есть еще один Салон, гораздо больший, во Дворце промышленности. Есть еще Салон «независимых» – анархистов в живописи. Но об этих уже в другой раз, если не пропадет охота писать и вызывать скандальные препирательства, называемые у нас полемикой.

Забыл было: несколько слов о скульптуре.

Скульптура Марсова поля не богата даже численно. Как всегда у французов, она изобилует чувственностью; много подражаний Родену и Микеланджело. Обратилось в манеру: в грубом случайном куске мрамора обработать голову или часть фигуры в виде горельефа, тонко-тонко законченную. Особенно здесь поражает бедность идей во французском искусстве.

В скульптуре, как в искусстве дорого стоящем, художники с совестью чувствуют необходимость осветить разумом свою капитальную работу, и появляются курьезы вроде № 5: Барнард[134] изваял двух колоссальных слепых, мускулистых, сильных, молодых, но грубых идиотов. Один лежит, другой стоит, изогнувшись и опершись на лежащего ногой, которая стопой своей совсем вросла и стушевалась с бедром лежащего. Под этой колоссальной группой подпись: «Я чувствую двух человек во мне» – «Jе sеns dеux hоmmеs еn mоi». В отделе прикладного искусства – оbjеts d’art[135] – есть чудесная миниатюрная группа: стальной рыцарь целует фею из слоновой кости; она исполнена с необыкновенной тонкостью, изяществом и выражением.

Датчанин Хансен Якобсен[136] выставил огромного мускулистого человека, лежащего беспокойно, неловко и смотрящего в небо. Подписано: «Астрономия». Внизу длинная цитата: «Lе Sрhinх, au rедаrde étоnné, au sоurir mystérieux, с’est l’Astrопоmie»[137] и т. д.

Есть лежащая мраморная женщина страшной толщины; она закрыла голову руками и спрятала лицо, предоставив публике рассматривать свое непомерное тело. Есть голая старуха ужасающего безобразия: провалившимися глазами она дико смотрит, пугая своим видом: «Все в огне гореть будете».

Стоит, между прочим, декорация камина такой отвратительной порнографичности и такой бездарной работы, что решительно недоумеваешь перед терпимостью публики и слепотой жюри. Удивляешься, как такие открытые оргии разврата в искусстве получили здесь право гражданства! И помещаются на выставках рядом с произведениями наивной веры и детского благочестия.

Это рынок – чего хочешь!

Самые знаменитые цитаты и афоризмы Ильи Ефимовича Репина

Стасова забирал реализм жизни в искусстве, плоть и кровь человека с его страстью, с его характером.

Он был уже во всеоружии тогдашних новых воззрений на реализм в искусстве и верил только в него. Он любил в искусстве особенность, национальность, личность, тип и, главное, типичность.

* * *

Художник есть критик общественных явлений: какую бы картину он ни представил, в ней ясно отразится его миросозерцание, его симпатии, антипатии и, главное, та неуловимая идея, которая будет освещать его картину.

* * *

Искусство я люблю больше всего на этой земле. Даже больше самой добродетели. Люблю тайно, ревниво, неизлечимо – как старый пьяница.

* * *